В более конкретном плане религию Третьего Завета Мережковский сводит к двум основным, как он говорит, вопросам: отношение духа и плоти, церкви и государства. Религиозно-философские собрания:русская интеллигенция в поисках истины Святая плоть мережковский

О личности философа Дмитрия Мережковского у нас в стране заговорили во время "перестройки" 1990-х годов. До тех пор он был одинаково чужим и в России, и в Европе, куда эмигрировал после революции. "В России меня не любили и бранили; за границей меня любили и хвалили; но и здесь, и там одинаково не понимали моего", — писал Дмитрий Сергеевич коллеге-мыслителю Николаю Бердяеву. Собственно, Бердяев-эмигрант был таков же - неоднократно идентично признавался в том, что чужой и там, и тут. Так что же было в их идеях сложного для восприятия другими, несвоевременного может? Что они хотели донести человечеству и вручить, как эстафету мировоззрения? Это безусловно огромный пласт в русской культуре. Но попробую вложить свою малую толику в отодвигание туманной завесы.

Дмитрий Сергеевич Мережковский — русский писатель, поэт, литературный критик, переводчик, историк, религиозный философ, общественный деятель.

Во-первых, необходимо вспомнить трактовку Платона о том, что философ есть не только формирователь постулатов всеобщей мудрости и взглядов на бытие человека, а и борец. Был ли Мережковский борец? Как характеризуют его знакомые? Как сухого, бесчувственного "человека в футляре". Он практически никогда не проявлял эмоций в разговорах, но всегда и к месту у него была заготовлена известная распространенная цитата. Он доставал их внезапно, словно из-за пазухи и едко бросал в спор собеседников. Стало быть эрудиция данной исторической личности была отменная и принципиальную точку зрения принимал. И если мы посмотрим в исторических справках - последователем какого философского учения был Мережковский, то увидим - позитивизма, то есть когда изучение каждого знания должно базироваться на совокупности наук. Сам же писатель, как ни странно, позитивизм в своих работах не жаловал.

Философия Бердяева же зиждется на персонализме. И это учение, считающее человеческую личность высшей духовной ценностью. Можно ли объяснить ощущение чуждости всему, противопоставления самого Николая Александровича окружающему миру и вследствие этого одиночества - принципами персонализма? Конечно да. Он провозглашал Свободу и Творчество, но равных своей широте мировосприятия не находил. В обществе осознанно или бессознательно жили люди, нацеленные на желание подчинить другую личность себе так или иначе. Равноправие, провозглашаемое коммунистами в 1917-м году, изначально показалось и Бердяеву, и Мережковскому необходимым в излечении закабаленного сознания человека. Но оба сбежали из России от страха перед натиском агрессии голодных, желающих отмщения и власти, неуправляемых масс. Отсюда делаю вывод, что и Мережковский был все-таки персоналистом.

Мир равных возможностей снова маячил где-то далеко-предалеко и как утопичная сверх-идея. Может быть, цивилизация мира была погрязшей в духовном каннибализме? И только сейчас мы мелкими шажочками учимся и учим терпимости друг к другу, погашая внутренний энергетический позыв к игре в "победу и порабощение"?

Во-вторых, если говорить об отношении к Богу, то тут дорожки Бердяева и Мережковского разошлись как у героев пьесы "Вишневый сад" Раневской и Лопахина. Бердяев был глубоко предан православной церкви, как бы она ни была. Мережковский считал перемены необходимыми.

Зинаида Гиппиус, поэтесса и супруга Мережковского, писала о том, как однажды, в октябре 1899-го года в селе Орлине она была занята расшифровкой разговора о и вдруг к ней зашел Дмитрий Сергеевич со словами: "Нет, нужна новая Церковь". Подверженная мистицизму, Гиппиус развивает активную деятельность, схожую с весьма модными тогда спиритическими ритуальными салонами. Говоря о "новой церкви", имел ли в виду немногословный и сдержанный Мережковский именно то, во что это вылилось усилиями приземленной Гиппиус и молодого друга семьи Философова? Во всяком случае хорошо, что до нас дошли письменные труды Дмитрия Сереевича, в которых он полноценно раскрывался, как на исповеди перед Богом и потомками, без чьего либо посредничества. Исследователи не случайно трактуют Мережковского как религиозного философа. Все его детство прошло в окружении повышенной семейной набожности. Большинство его стихов и прозы - это обращение к Богу, разговор с ним или о нем:

"Везде я чувствую, везде,
Тебя Господь, - в ночной тиши,
И в отдаленнейшей звезде,
И в глубине моей души".

Но почему же тогда православный от головы до пят Мережковский желал новую церковь? Ответ на этот вопрос расположен на страницах "Грядущего хама": "Христианство обмелело и успокоилось в покойной и каменистой гавани реформации". Мещанство - вот, по мнению автора, тот реальный бог, которому молились на западе, и к мещанству же устремились русские революционеры. И в этом он видел страшную беду всего общества мира. Новая, преобразованная, отказавшаяся первой от мещанских целей и интересов, церковь, считал Мережковский, должна излечивать людей духовно, повести за собой. Церковь должна быть в авангарде, а не идти на поводу у интересов хоть самодержавия, хоть народовластия. Вот как он писал: "В первом царстве - Отца, Ветхом завете, открылась власть Божия, как истина; во втором царстве - Сына, Новом завете, открывается истина, как любовь; в третьем, и последнем царстве - Духа, в Грядущем завете, откроется любовь, как свобода. И в этом последнем царстве произнесено и услышано будет последнее, никем еще не произнесенное и не услышанное имя Господа Грядущего: Освободитель".

Поэтесса и писательница Ирина Одоевцева неоднократно посещала с мужем, поэтом Георгием Ивановым, супружескую чету Гиппиус - Мережковский в Париже. Главной чертой Дмитрия Сергевича она называет "умение концентрироваться и постоянное, никогда не ослабевающее устремление всех мыслей и воли к одной цели: к созданию Царства Духа, к преображению души". Было это в 20-х годах XX-го века.

Любопытно, что Мережковский никогда не отрекался от православия. Но чего только он не натерпелся в связи со своими взглядами на совершенствование церкви! И отлучить его пытались, и в ереси обвиняли, и с сектантством связывали. А по сути - он пытался удержать себя и человечество от крайностей, брал на свои плечи тяжелую ношу ответственности за судьбу мира и... каждый день дисциплинированно писал по несколько часов, рассуждая о проблемах общества, которые оно не желало замечать.

Был ли Мережковский первым, кто заговорил о "Третьем завете"? Нет, задолго до него итальянец Иоахим Флорский, еще на стыке XII - XIII веков, вербовал в свое "братство" христиан. Правда, он придерживался монашеского аскетизма - своего рода персонализм зачаточной стадии в части самоотречения человека от мещанской зависимости. И сегодня, спустя несколько десятилетий после смерти философа Дмитрия Сергеевича Мережковского, в России появились приверженцы той идеи, как, к примеру Сергей Тороп (Виссарион), собравший вокруг "Церкви последнего завета" целую общину под Красноярском. Мир творчества и ремесел, вокруг которого здесь все и строится, не есть плохо. Но от прогнозов я воздержусь. Миллионы людей современных мегаполисов живут в совершенно ином измерении, погруженными в потребительство и стяжательство. Вопросы религии серьезно волнуют лишь малую часть населения земного шара. Так что говорить о революционных требованиях верующего христианского населения изменить церковь не имеет никакого смысла - никто на баррикады за "Третий завет" не пойдет. По большей части - из-за отсутствия твердых устоев веры, по меньшей - из уважения к истории христианства, его традициям. Хорошо, что так. Ведь никогда не известно заранее - принесут ли плоды деревья нового сада после выкорчеванного старого. Да и какими они будут...

Афиняне же все и живущие у них иностранцы ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить и слушать что-нибудь новое. И, став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам.

(Деян. 17: 21–23)

…И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул.
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.

Почти неуловимое чувство близости конца старого, привычного мира пробуждает в человеке стремление к обновлению души, тоску по миру духовному.

«Мы были все в те годы мучительно заинтересованы загадкой бытия и искали разгадку ее в религии и в общении с людьми, посвятившими себя подобным же поискам», – писал позже Александр Бенуа в своих воспоминаниях.

Действительно, на всех литературных чтениях, выставках, встречах и вечерах, происходивших в Москве и Петербурге, рано или поздно все разговоры сводились к вопросам веры и религии. в большинстве своем была духовно далека от «ортодоксальной» Церкви, хотя почти все полагали себя христианами.

Поэтому наибольшей популярностью в творческой среде пользовалась теория Дмитрия Мережковского, которую поддерживали Зинаида Гиппиус, Николай Минский, Дмитрий Философов и Василий Розанов. В ней «историческому христианству» и многовековому опыту Церкви противопоставлялось «новое религиозное сознание», явно окрашенное в революционно-мистические тона. Обвиняя Церковь в аскетизме, лишающем все живое красок, в обрядовости и нежелании замечать человека, Мережковский предлагал создать «новую» церковь, которая соединит в себе черты земного и небесного, освятит собою и жизнь, и науку, и искусство.

Зеленоглазая наяда

Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус – эти имена навсегда соединены с понятием символизма в русской поэзии.

Гиппиус многолика. Она и поэтесса, и автор серьезных критических статей, и хозяйка шумных литературных вечеров, и высокомерная, циничная дама с папиросой в одной руке и лорнетом – в другой, а еще она – красивая женщина и жена Дмитрия Мережковского.

Старший символист

Поэт и писатель, глашатай символизма, Мережковский начинал с декадентского отрицания старого мира, с «песен сумерек» тоскующей души.

Так жизнь ничтожеством страшна,
И даже не борьбой, не мукой,
А только бесконечной скукой
И тихим ужасом полна,
Что кажется – я не живу
И сердце перестало биться…

Со временем в творчестве Мережковского происходит перелом. Из безысходности рождается жажда чуда, способного оживить погибающую душу. Этим чудом для Мережковского становится эллинистический культ красоты и гармонии мира и человека. В результате на свет появляется роман «Смерть богов. Юлиан Отступник», в котором автор любуется героями умирающей античности – эстетами, софистами, гностиками, так похожими на современников самого Мережковского. Тем не менее, именно этим романом Мережковский начинает историческую трилогию «Христос и Антихрист», подчеркивая, что все его творчество так или иначе связано с христианством.

Философски осмысливая христианскую историю, Мережковский считал, что Католическая церковь свою историческую задачу освобождения мира от язычества выполнила, и ей пора уйти со сцены. Будущее общемировое «христианское Возрождение» начнется благодаря Православной Церкви, и его основой станет русская культура. Потому что именно в ней, незаметно для «омертвевших» догматиков, уже происходит раскрытие «настоящего» христианства, подобно закваске, положенной в муку. И когда наконец Церковь сумеет осознать это, тогда явится миру Грядущий Третий Завет – «завет Свободы вослед заветам Закона и Благодати».

Однако ни иерархи Церкви, ни рядовое священство о «предвидениях» Мережковского не догадывались, и следовало, конечно, поставить их в известность.

«Определенно мысль наша приняла такую форму: создать открытое… общество людей религии и философии для свободного обсуждения вопросов Церкви и культуры… Подлинность и святость “исторической” христианской Церкви никем из нас не отрицалась. Но вопрос возникал широкий и общий: включается ли мир-космос и мир человеческий в зону христианства церковного, то есть христианства… хранимого реальной исторической Церковью?» – пишет Гиппиус.

Итак, цель была определена, основная проблема тоже. Не хватало человека, который сможет ярко и талантливо выразить это «желание Бога» наравне с «желанием жизни». Человека, ищущего религии, которая бы вместо «отречения, аскетизма, одиночества… оправдала, освятила, приняла жизнь».

Этим «требованиям» полностью соответствовал .

«Коллежский советник, пишущий сочинения»

В «историческом христианстве», по Розанову, «ничто из бытия Христа не взято в такой великий и постоянный символ, как смерть. Уподобиться мощам, перестать вовсе жить, двигаться, дышать – есть общий и великий идеал Церкви». Церковь не видит, что «в грусти человек естественный христианин. В счастье – естественный язычник. Две эти категории… не принесены “к нам”, они – “из нас”. Они – мы сами в разных состояниях». Земная радость, земная любовь – что может быть прекраснее этого? «Язычество – утро, христианство – вечер… неужели не настанет утра, неужели это последний вечер?» – тоскует Розанов. И это не отвлеченный эллинизм Мережковского, а реальная история жизни писателя, сознательно поставившего все свое творчество в зависимость от собственной судьбы.

Восемнадцатилетним юношей Розанов обвенчался с сорокалетней Аполлинарией Сусловой, бывшей любовницей Ф.М. Достоевского. Брак оказался трагическим. Она, по словам Гиппиус, «живя с ним, не только истерзала его, но и на всю последующую жизнь его наложила свою злую лапу». Проще говоря, категорически отказалась дать развод. «Что Бог сочетал, того человек не разлучает», – язвительно отвечала она на все просьбы и уговоры.

Поэтому по законам Российской империи второй брак Розанова считался гражданским, а пятеро детей, в нем рожденных, – незаконнорожденными. Именно этот факт и послужил началом отторжения Розанова от Церкви. От Церкви, но не от Христа. «Боже Вечный, стой около меня. Никогда от меня не отходи», – заклинает он.

Гиппиус пишет: «Розанов к Нему был страстен… Христос – Он свой, родной, близкий. И для Розанова было так, точно этот живой, любимый его чем-то ужасно и несправедливо обидел, что-то отнял у него и у всех людей, и это что-то – весь мир, его светлость и теплость».

Отнял и семейное, ничем не замутненное счастье. Вторая жена Розанова, вдова священника, до конца своих дней (несмотря на тайное венчание) переживала это «сожительство» как глубочайшую трагедию, а ее муж не мог изменить существующее положение вещей. Не мог, но и мириться с этим не хотел.

Если Церковь поставила на место жизни – смерть, на место семьи – аскезу, если Церковь говорит лишь о духе, то он, Розанов, поставит на первое место плоть.

«Пол – не орган и не функция… но зиждительное лицо… для разума он непостижим, но он есть, и все сущее из Него и от Него, – утверждает Розанов. – Связь пола с Богом бо льшая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом». Человек «включен в порядок природы, и точка этой включенности и есть пол как тайна рождения новой жизни». Именно эта «творящая» функция пола и дорога Розанову, без нее человек не может ни жить, ни дышать. Удивительно, но цельного человека Розанов просто не видит, человек как-то сразу распадается у него на дух и плоть, и только плоть является истинным началом, заложенным в человека. Союз мужчины и женщины есть самое прекрасное, благодаря этому союзу в мир рождаются дети, благодаря этому продолжается сама жизнь. И не имеет никакого значения, освятила ли Церковь этот союз, ведь он изначально благословлен Богом.

«Девушки, девушки – стойте в вашем стоянии! Вы посланы в мир животом, а не головою: вы – охранительницы Древа Жизни…» – пылко восклицает Розанов в сборнике «Опавшие листья».

Розанов был готов сражаться за «своего» Христа и принял мысль о Религиозно-философских собраниях горячо и радостно. Идея понравилась и Александру Бенуа, и Леону Баксту, и Николаю Минскому, и даже Сергею Дягилеву. Такого в Петербурге еще не было!

Оставалось убедить в необходимости этих встреч противоположный лагерь, и в первую очередь обер-прокурора Святейшего Синода Константина Петровича Победоносцева.

«Победоносцев над Россией простер совиные крыла»

Так охарактеризовал эпоху, связанную с его именем, Александр Блок. До самой своей смерти в 1907 году Победоносцев оставался обер-прокурором Синода. Уже откатилась волна революции 1905 года, принесшая стране и Конституцию, и упразднение предварительной цензуры, а Победоносцев юридически оставался тем, кто говорил «да» или «нет» на любое живое движение души в России. «Не надо», – были его любимые слова. Победоносцев считал, что народу, о котором радел, не надо понимать слова молитв, не надо задумываться над смыслом богослужений, поскольку истина постигается не разумом, но верой, «стоящею выше всех теоретических формул и выводов разума». Веры же этой, искаженной полуязыческими преданиями и обрядоверием, у патриархального русского народа было и так достаточно.

Богословия и всяких «исканий истины» обер-прокурор не любил и боялся, он не хотел, чтобы о вере размышляли и говорили. Все эти «духовные поиски» есть только упражнения любопытного и праздного ума, а простого человека, живущего правильно и честно, только сбивают с толку.

Интересно, что Победоносцева равно пугали и Лев Толстой, и Владимир Соловьев, и… святитель Феофан Затворник , и , причем последние двое едва ли не больше первых.

Милее всех его сердцу были сельские пастыри и их малограмотные чада. От них не приходилось ждать сюрпризов, они были залогом надежности и неизменности. И вот от такого человека надо было получить согласие на проведение встреч явно вольнодумной интеллигенции с духовенством.

Не по закону, но и не вне

Это была захватывающая, увлекательная игра: заставить Победоносцева дать «разрешение».

Гиппиус так рассказывает об этом: «В предварительных обсуждениях плана действий Розанов мало участвовал. Никуда не годился там, где нужны были практические соображения и своего рода тактика. Он не понимал органически никакого “секрета” и невинно выбалтывал все, что знал, кому придется… Понемногу наметилась дорожка за плотный занавес». Этой «дорожкой» стал Валентин Тернавцев, чиновник по особым поручениям при обер-прокуроре Священного Синода, о котором Сергей Маковский вспоминает: «Не будь его, вряд ли вышло бы что-нибудь из затеи, для того времени чрезвычайно трудно осуществимой. Он один сумел говорить с представителями Церкви как свой человек, принадлежащий ей умом и сердцем, и таким же своим казался он и не церковным слушателям, далеко не разделявшим его безоговорочной веры… Человек яркого ума, высокой духовности и непоколебимой нравственной воли». Именно Тернавцев сумел убедить ближайшее окружение Победоносцева в необходимости этих собраний.

8 октября 1901 года состоялась встреча учредителей Религиозно-философских собраний Дмитрия Мережковского, Дмитрия Философова, Василия Розанова, Виктора Миролюбова и Валентина Тернавцева с обер-прокурором. И вот под флагом миссионерских собеседований между «представителями Церкви и людьми, ищущими религиозной истины», в получастном порядке, без официального устава, такие встречи были разрешены.

Вечером того же дня учредителей в полном составе (включая Гиппиус, Бакста и Бенуа) принял в лавре митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний (Вадковский). Владыка благословил проведение собраний и обещал свою искреннюю поддержку начинающемуся делу. После аудиенции «более всего разговору было о поразившем нас белом клобуке с бриллиантовым крестом и о красоте и величественно-ласковой осанке митрополита Антония», – пишет Александр Бенуа в «Моих воспоминаниях».

Пастырь добрый

Определение Святейшего Синода о графе Льве Толстом 1901 года – свидетельство об отпадении Толстого от Церкви – плод редакторской работы митрополита Антония. В первоначальном варианте, составленном Победоносцевым, речь шла об отлучении от Церкви, владыка же оставлял дверь открытой: Толстому надо было только постучать в нее.

Троицкий собор Александро-Невской лавры, 1912 год. На отпевании митрополита Антония среди архиереев рядом стоят архиепископы Сергий (Страгородский) и Антоний (Храповицкий), ближайшие помощники митрополита Антония во всей предсоборной деятельности. Пройдет время, и именно они будут нести перед Богом ответственность за всех русских людей, не отступивших от своей веры, – и в Советской России, и за границей: митрополит Сергий станет Патриаршим Местоблюстителем, а впоследствии Патриархом Московским и всея Руси, а митрополит Антоний возглавит Русскую Православную Церковь Зарубежом.

«Они шли навстречу миру с открытым сердцем»

Итак, Религиозно-философские собрания были разрешены. Председателем совета собраний стал ректор Санкт-Петербургской духовной академии, епископ Ямбургский Сергий (Страгородский), вице-председателем – архимандрит Сергий, ректор Петербургской семинарии.

Давая оценку духовенству, участвовавшему в собраниях, Мережковский писал: «Они шли навстречу миру с открытым сердцем, с глубокой простотой и смирением, со святым желанием понять и помочь, “взыскать погибшее”».

Для проведения собраний был выбран малый зал Императорского Географического общества. Во всю его длину стоял стол, покрытый зеленым сукном, по стенам были расставлены дополнительные кресла для гостей. Статую Будды, стоявшую в углу, закутали темным коленкором. «Подальше от соблазна», – иронично отреагировала увидевшая это Гиппиус.

На первом же заседании в зале не оказалось ни одного свободного места. «Тут и архиереи – вплоть до мохнатого льва Иннокентия (Беляева. – М.В. ), и архимандриты – до аскетического Феофана… Тут же и эстеты, весь “Мир искусства” до Дягилева. Студенты светские, студенты духовные… и наконец самые заправские интеллигенты, держащиеся с опаской и любопытством», – вспоминает Гиппиус.

Будущие оппоненты с интересом приглядывались друг к другу.

Во вступительной речи епископ Сергий сказал: «Нам тяжело наше разъединение и взаимное непонимание. Нас тяготит сознание всей пагубности этого разъединения и всей нашей ответственности за него. Нам нужен путь к единству, чтобы… потом вместе жить и работать на общерусскую пользу».

После владыки Сергия с программным докладом «Русская Церковь перед великой задачей» выступил Валентин Тернавцев. Итальянец по матери, высокий, плотный, чернобородый, обладавший выраженным южным темпераментом, Тернавцев производил неизгладимое впечатление. Но то, что он хотел донести до слушателей, оказалось не менее впечатляющим. Вкратце описав ситуацию в России, докладчик признал ее безвыходной. Причину он видел в неразрешимых противоречиях между верховной властью и бюрократией, между народом, живущим по идеалам церковным, и земством, не желающим с этим считаться, между Церковью, светской мыслью и образованием. Объединить все эти силы для возрождения России может только Церковь. Но Церковь проповедует небесное и устраняется от земного, социального служения, а интеллигенция все свои силы отдает лишь служению гуманистическим идеалам, не подкрепляя их духовно. «Наступает пора не только словом, но и делом показать, что в Церкви заключается не один лишь загробный идеал. Наступает время открыть сокровенную в христианстве правду о земле – учение и проповедь о христианском государстве». По мысли Тернавцева, должно произойти «религиозное перерождение самого должностного самочувствия власти». «Наступает время, когда вопрос о Христе станет для власти вопросом жизни и смерти, источником бесконечной надежды или бесконечного ужаса… Это ново в христианстве, и в этом для России путь религиозного творчества и откровения о всемирном спасении… И можно считать уже вполне свершившимся фактом, что проповедовать в России – значит проповедовать на весь мир», – триумфально закончил свою речь Тернавцев.

Гиппиус пишет, что доклад Тернавцева очень понравился «всем светским», ведь речь, по их мнению, шла о том, могут ли существующие христианские конфессии, и в первую очередь Православная Церковь, ответить на накопившиеся за века «всечеловеческие вопросы», положив этим начало религиозного объединения человечества. Ответное слово взял председатель собраний.

Епископу Сергию удалось унять «бурные восторги» и направить обсуждение доклада в адекватное русло: согласившись с Тернавцевым по вопросу о необходимости возрождения России, он указал на то, что любая благая цель на земле «может быть достигнута и при наличных (то есть существующих) церковных идеалах». «Когда представители Церкви действительно устремились к небесному, они достигали и земного», – разъяснил свою мысль владыка.

Обсуждение темы продолжалось до позднего вечера. Вернувшись домой, растроганный Мережковский записал: «Епископ духом своим показал, как надо вести себя: своего не искать, а чужое беречь… Тщеславие и самолюбие умерли, а забила живая струя духовных интересов».

Великий и ужасный

Конечно, на повестку дня собраний был вынесен и вопрос «об отлучении Льва Толстого от Церкви», волновавший тогда практически всю Россию. Основным докладчиком на этом заседании был Дмитрий Мережковский. Стараясь быть объективным, Мережковский сначала подробно обрисовал возмущение либеральной печати по поводу «позорного акта». «Передовая» общественность припомнила Церкви всё, даже насильственное Крещение Руси («кто не придет завтра к Днепру, тот не друг князю…»). Часть «светской» стороны активно поддерживала эту точку зрения (не следует забывать: Толстой был кумиром многих и многих, по всей России создавались «толстовские общины»), что вынудило духовенство не менее эмоционально указать на явное оскорбление Толстым и самого института Церкви, и всех ее Таинств. Окончив основную часть, Мережковский высказал свою личную точку зрения: «В толстовском нигилизме вся постпетровская культурная Россия… < думая >, что борется с Церковью, то есть с историей, с народом, за свое спасение, – на самом деле борется за свою погибель: страшная борьба, похожая на борьбу самоубийцы с тем, кто мешает ему наложить на себя руки».

Это был совершенно неожиданный поворот дискуссии. В первую очередь, потому, что впрямую задевал присутствующих представителей этой самой культуры. Поднялся шум, отовсюду доносились выкрики, полные взаимных претензий. Возможно, именно на этом собрании побывал Максимилиан Волошин, описавший то, что увидел, так: «Бледные и испитые лица петербургских литераторов вперемежку с черными клобуками монахов, огромные седые бороды и живописные головы священников, лиловые и коричневые рясы; острый трепет веры и ненависти, проносившийся над собраниями, – все это рождало смутное представление о раскольничьем соборе XVII века».

В результате проблема взаимоотношений Толстого и Церкви переросла в бурное обсуждение отношений Церкви и самодержавной российской государственности, включая синодальное управление. Высказаться хотели все без исключений, поэтому председательствующему пришлось перенести дискуссию на последующие собрания.

«Вечная» тема

После обсуждения с владыками Антонием и Сергием было принято решение посвятить несколько заседаний вопросу о христианском браке, чтобы дать возможность высказаться обеим сторонам. Это была «розановская» тема, созвучная его «Семейному вопросу в России», тема болезненная, лично им выстраданная. Ему было что сказать. Вплотную к ней примыкала и общая для Розанова и Мережковского теория «святой плоти», противостоящая церковному аскетизму.

На собраниях Розанов очень редко вмешивался в прения, в основном слушал и быстро писал свои комментарии в записную книжку. Но сам их не читал, а доверял кому-нибудь другому, более того – никогда не было известно заранее, кто на этот раз будет «голосом Розанова».

Тему открыл своим докладом «О браке (психология таинства)» иеромонах Михаил (Семенов). Гиппиус так пишет о нем: «Иер. Михаил слыл “ученым богословом”… имел он и “светскую” образованность, знакомство с современной литературой, поэзией… Он был наслышан, конечно, что писатель Розанов, специально занимающийся “брачным вопросом”… обвиняет “монашествующих” и самоё Церковь, что приверженность к аскетизму заставила их “косо смотреть” на брак и семью… Иер. Михаилу и подумалось, наверно, что начинать надо прямо с розановской темы».

Слушая доклад, Розанов в записной книжке немедленно набросал ответ: «Мужчина и женщина в брак христианский не входят, супружество в брак христианский не входит, рождение в брак христианский не входит. Церковь не брак любит, не супружество, не детей, но те курульные кресла, на которых она восседает при заключении брака… Церковь радеет только за девство, истинное учение Церкви, конечно, против брака».

Когда комментарий Розанова был озвучен, со стороны духовенства выступил протоиерей Иоанн Егоров. Он сказал: «Девство – это первобытная красота, Богом созданная природа человека… Христианство, проповедующее девство, проповедует девство природы во всех отношениях».

Ответ Розанова был провоцирующим: «Вопрос о браке и девстве будет тогда исчерпан, когда будет решено, что выше: брак или девство. Докладчик говорит, что девство выше… Я укажу противоположное… Что такое человек? Образ и подобие Божие. Что такое Бог? Троица, которая, как известно: Отец и Сын и Дух. Спрашивается, что такое третье? На это обыкновенно отвечают молчанием, но в одной книге сказано: мать. Дух Святой – мать. Божество по существу есть семья: Отец, Сын и Мать». Такого, конечно, никто не ожидал, даже духовенство растерялось. Возникла пауза.

Но триумф не состоялся. Со своего места поднялся писатель и богослов М.А. Новоселов. В его резких словах звучало осуждение всех «светских», не понимающих и не признающих божественности Церкви. Особенно «досталось» Розанову: ему Новоселов напомнил слова апостола Павла: «…их конец – погибель, их бог – чрево, и слава их в сраме: они мыслят о земном». «Когда речь была окончена, возражать никому не хотелось. Мережковский заметил только, что с “христианской точки зрения, не следовало обвинять всех так кровожадно», – признает Гиппиус.

Но Розанов не сдавался, ведь за ним оставалось еще право основного доклада. К следующему заседанию доклад был готов. Предоставим слово самому автору:

«Я предложил, чтобы новобрачные первое время после венчания оставались там, где и повенчались… Мне представлялась ночь и половина храма с открытым куполом, под звездами , среди которого подымаются небольшие деревца и цветы… Вот тут-то, среди цветов и дерев под звездами, в природе и вместе с тем во храме, юные проводят неделю, две, три, четыре… Разве… на богослужении нашем не возглашается: “Говорю вам, что Царствие Божие подобно Чертогу Брачному…”?.. Внести в нашу церковь Чертог Брачный и была моя мысль… При этом, разумеется, никаких актов (как предположил епископ Антоний (Храповицкий. – М.В. ) на виду не будет, так как после грехопадения всему этому указано быть в тайне и сокровении… и именно для воспоминания об этом… отдельные чертоги (в нишах стен…) должны быть завешены кожами, шкурами зверей, имея открытым лишь верх для соединения с воздухом храма».

«Укажите нам путь»

Наконец в феврале 1903 года подошли к «святая святых» – вопросу о «догматическом развитии». Спорили, собственно, не столько о развитии существующих догматов (в буквальном смысле слова), а о возможности «новых откровений», касающихся развития христианского творчества и культуры. Не следует забывать, что все присутствовавшие миряне считали себя христианами и этот вопрос напрямую относили к себе.

• Можно ли считать догматическое учение Церкви завершенным?
• Осуществлены ли в действительности европейского человечества (в государстве, обществе, семье, культуре, искусстве) откровения, заключенные в христианстве?
• Возможно ли дальнейшее религиозное творчество в христианстве, каковы его пути, каким образом оно может быть согласовано со Священным Писанием и Преданием Церкви, канонами Вселенских соборов и учениями святых отцов?

При обсуждении этих, прямо скажем, «неподъемных» вопросов разделение произошло и в церковных рядах. Профессор богословия Петр Иванович Лепорский сразу ответил на все вопросы отрицательно. Невозможно ни «количественное приумножение догматов», ни даже дальнейшее постижение заключенной в них тайны. «Догматика только констатирует факт», – подчеркнул он. Оспаривая это утверждение, профессор Александр Иванович Бриллиантов заметил, что «настаивать на непостижимости откровения – значит отрицать само понятие откровения… откровение нужно усвоять верой и знанием…» Его поддержал и протоиерей Иоанн Слободской: «Нужно раскрывать все более и более опытом ума данную нам истину, воплощать ее в новых выражениях, и это новое будет свидетельствовать о жизни Церкви, об истинной жизни религиозного сознания… Развитие догматов есть не что иное, как развитие всей нашей жизни, самого человека по образу Христа».

Интеллигенция заволновалась: можно ли жить и вдохновляться догматами, и как этого добиться? Существующие догматы, пусть и данные через Откровение, для этого не подходят.

Благодаря Розанову, заявившему, что «Бог есть милое из милого, и вот, как начали “догматики” строить, Христос заплакал и отошел от строящих», встал вопрос о «новом откровении», которое должно освятить «радостное, земное» творчество.

Розанова поддержал Мережковский. Речь шла о том, возможно ли поставить дары духовные на службу дару творчества: «Если каждый момент молитвы – откровение, отчего вы не допускаете, что будут откровения, от которых зависят судьбы мира, новый образ Церкви, новый образ нравственности?» Вопрос этот относился напрямую к епископу Сергию как возглавляющему «церковную» часть собраний. Владыка ответил: «В моей одиночной молитве бывают откровения. Но все эти откровения не имеют никакого значения, например, для науки и искусства».

Духовенство давало понять своим оппонентам, что категорически не хочет вступать на путь обсуждения абстрактных религиозно-философских конструкций, а будет и дальше неустанно оберегать порученное ей Богом наследство.

Слова профессора духовной академии протоиерея Сергия Соллертинского еще больше подчеркнули безнадежность создавшейся ситуации. Обращаясь к оппонентам, он заметил, что «в то время, когда голова очень просвещена и способна понимать глубины христианства, наши поступки являются не только не христианскими, но в полном смысле языческими… Не следует ли все силы нашего развитого разума сосредоточить на… нравственных задачах?..»

Это уж было совсем обидным. Мало того, что предложение выступить единым фронтом на благо человечества Церковь не принимает, еще и указывает интеллигенции на то, что начинать надо с малого, то есть с себя, а потом уже радеть обо всех живущих на земле.

В ответ от имени всей «светской» стороны высказался Мережковский: «Для нас христианство в высшей степени неожиданно, празднично. Вот мы именно эти непризванные, неприглашенные на пир – прохожие с большой дороги: мытари, грешники, блудники, разбойники, анархисты и нигилисты. Мы еще в темноте нашей ночи, но уже услышали второй зов Жениха, но робко, стыдясь своего неблагообразного, не духовного, не церковного вида, подходим к брачному чертогу… а мертвая академическая догматика – это старая, верная прислуга Хозяина, которая не пускает нас… Мы пришли радоваться празднику, и этому ни за что не хотят поверить… Богословы слишком привыкли к христианству. Оно для них серо как будни…»

Эти слова Мережковского оказались не только логическим, но и фактическим окончанием полуторагодичных встреч. В марте 1903 года устным распоряжением Победоносцева Религиозно-философские собрания были запрещены.

Эпилог

Примирение интеллигенции с Церковью оказалось невозможным. Идя на «зов Жениха», интеллигенция несла с собой невыносимо тяжелый груз – высокоумия, рефлексии и героического пафоса ниспровергателей «всяческой неправды».

Пожалуй, легче было верблюду пройти в «иглиные уши», чем интеллигентам разглядеть Истину, хранимую Церковью.

Скоро все изменится. Революция 1917 года кровавым катком пройдет по судьбам миллионов людей. Горе очистит сердца и все лишнее оставит позади – тогда то, что было предметом отвлеченных рассуждений, станет последней и единственной надеждой. И для многих примирение состоится.

Разбивка страниц настоящей электронной статьи сделана по: «Русская религиозно-философская мысль XX века. Сборник статей под редакцией Н. П. Полторацкого. Питтсбург, 1975, США.

Сергей Зеньковский

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

За шестьдесят лет писательской деятельности Дмитрия Сер-геевича Мережковского — он начал печататься в 1881 году, а умер в 1941-м — на русском языке вышло 52 книги его беллетристики и публицистики, около двадцати книг его пере-водов на русский язык, и больше двухсот статей и рассказов.

В наши дни, в 70-е годы двадцатого столетия, перечитывая книги Мережковского можно глубоко сожалеть, что эпоха, его собственный психо-патологический недостаток (о чем дальше) и отсутствие продуманной системы глубоко подточили исклю-чительные возможности этого высоко образованного, всю жизнь пополнявшего запас своих знаний несомненно очень одаренного писателя и выдающегося стилиста. Память его была феноменальна, и не менее феноменальны в области литературы, изобразительного искусства, философии и религии были его знания. Он, наверное, был одним из самых культурных людей не только России, но и Запада своего времени.

Теперь, однако, можно полагать, что репутация Мережков-ского почти целиком в прошлом, а время для переоценки его творчества, — если таковая произойдет, — еще не наступило. Возможно, что он слишком отражал умы и настроения, сумя-тицу и разброд мыслей своих современников на переходе от прошлого века к нашему, был слишком злободневным и «мод-ным», чтобы стать самому «вечным спутником».

Очень многое в творчестве Мережковского делается более понятным сквозь призму его жизни, когда видишь этапы его умозрительной эволюции и перевоплощений. Он родился в Пе-тербурге в 1866 году в семье «штатского генерала» дворцового ведомства. Выйдя в отставку, его отец занялся, по словам З. Гиппиус, упрочением финансовой платформы своей семьи, а

278

также и спиритизмом в обществе известной в то время оккульт-ной писательницы Крыжановской-Рочестер (Рочестер — фами-лия вдохновлявшей ее же «загробной водительницы»). 1 Увле-чение отца писателя спиритизмом и оккультизмом косвенно отразилось на оккультных и мистических, или псевдо-мистических писаниях и самого Дмитрия Сергеевича. В юности сын оккультиста попал в общество поэтов и писателей народников — С. Я. Надсона, Н. К. Михайловского, Короленко, Гаршина и др. — и сам стал было поэтом гражданской скорби. От народ-ников и гражданской скорби Мережковский отошел сравни-тельно быстро, но все же сохранил народническую веру в «народ» как носителя вечной правды и «творческого бунтар-ства». (Это отражается даже в одном из самых последних ро-манов Мережковского, «Мессия».) И он всегда сохранял тес-ные отношения с народническо-эсеровскими кругами, особенно с его и З. Гиппиус близким другом Савинковым, главным ор-ганизатором террора во время и после революционного дви-жения 1904-1905 годов. Зато Мережковский совсем переменил свои эстетическо-философские позиции. Этим он был обязан двум своим друзьям поэтам: поэту старшего поколения К. К. Случевскому 2 и Н. М. Минскому, поэту почти что его поколения. Философским же вдохновителем «новой поэзии» в значитель-ной степени стал Вл. Соловьев, может быть, самый большой русский философ, но при этом еще и значительный поэт.

Вполне вероятно, что важную роль в эстетической и интеллектуальной эволюции Мережковского сыграла его женитьба 8 января 1889 года на талантливой и сильной духом Зинаиде Гиппиус. Правда, их брак был только духовно-интеллектуальным, так как к физической семейной жизни Дм. Серг. оказался неспособен. 3 Позже он проповедовал «христианство плоти», но сам в плоти особенно не разбирался. Его эротизм совершенно асексуален, необычайно искусствен, характеризуется скорее идеалистическими и платоническими влечениями, дружбой, ду-ховной близостью, нездоровым любованием, чем нормальными, здоровыми отношениями двух существ разных полов. Этот бесполый и бесплодный эротизм делается одной из постоян-ных тем Мережковского от «Юлиана Отступника» до «Мессии», 4 и даже до «Иисуса Неизвестного» (ок. 1935 г.). В этой книге Мережковский доходит до того что говорит о «сочетании муж-ского и женского в прекрасной гармонии Иисуса Христа». 5 Видимо, эротическая патология хотя бы интеллектуально, но очень глубоко, держалась в этом символисте почти до конца его дней.

279

Его нашумевшая речь 1892 года «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» не только принесла ему известность и славу, но действительно в какой-то степени стала гранью между реалистической литературой прошлого века и модернизмом 90-х годов и начала на-шего века. Мережковский полагает, что три явления привели к снижению уровня, к упадку русской литературы и поэти-ческого языка: русская критика от 60-х годов до конца века, сатирическая манера этой критики, журналистики и многих писателей и наконец «возрастающее невежество» и «вторжение в литературу демократической богемы». 6 Наше время, говорит он, — «время самого крайнего материализма и вместе с тем самых страстных идеальных порывов духа. Мы присутствуем при великой, многозначительной борьбе двух взглядов на жизнь, двух диаметрально противоположных мировоззрений. Последние требования религиозного чувства сталкиваются с последними выводами опытных знаний» (XV, 245). Однако Мережковский не сомневается, что, несмотря на вкусы толпы и преобладание дешевой утилитарно-народнической журна-листики и критики, время расцвета нового литературного дви-жения близко и что это движение будет «единственной живой литературной силой» (XV, 262). В этом движении будут прео-бладать три главных элемента: «мистическое содержание, сим-волы и расширение художественной впечатлительности». В кон-це своей речи Мережковский еще раз указывает как на новое духовное содержание нарождающегося литературного движе-ния, так и на его непреодолимую силу: «Когда Дух Божий проносится над землей, — никто из людей не знает, откуда Он летит и куда... Но противиться Ему невозможно... Он силь-нее человеческой воли и разума, сильнее самой смерти» (XV, 305).

Надо было много смелости, чтобы в эпоху Скабичевских и Успенских, эпоху торжества народнической критики и литера-турной демократической, не очень грамотной, богемы сказать такую резкую и сильную речь. И несмотря на то, что в его речи было немало спорных моментов и недосмотров (Мережков-ский забыл отметить в ней тогда еще писавших Лескова, Леон-тьева, Случевского и мн. др.), она в основном была справедли-ва и, без всякого сомнения, явилась замечательным и даже ис-торическим выступлением. Именно Мережковскому, а не его хотя бы и очень талантливым предшественникам, — таким, как Случевский, Фет, Фофанов, Соловьев, — удалось пробить

280

отдушину для струи свежего воздуха в довольно затхлом зда-нии русской журналистики и критики 1890-х годов.

В начале тех же 90-х годов глашатай русского модернизма приступает к созданию своей знаменитой трилогии «Христос и антихрист». В 1896 году выходит первый ее том «Отвержен-ный», позже переименованный в «Юлиана Отступника (Смерть богов)». Через пять лет появляется «Леонардо да Винчи (Рождение богов)» и в 1905 году ее последний том «Петр и Алексей». Общее название трилогии далеко не соответствует ее содержанию. В ней мало чувствуется дух Христа, хотя по-всюду веет дух антихриста. Христиане в «Юлиане Отступнике» изображаются как примитивные, грубые и нетерпимые фана-тики или же лицемеры (I, 53-56, 110-116, 240-251 и мн. др.). Когда же ему представляется возможность показать двух прос-вещеннейших гигантов ранней святоотеческой мысли Василия Великого и Григория Назианца (I, 89), то автор ограничи-вается несколькими довольно бессодержательными строками. Но, по крайней мере, в этом интересном, с показом большого знания эпохи, романе все же развернута картина борьбы хрис-тианства и язычества и крушения затеянной Юлианом попытки воскрешения языческих богов.

В «Леонардо да Винчи» распределение света и теней обрат-ное: античная культура подтачивает средневековое христиан-ство. Но эта основная тема трилогии заслонена уже новым увлечением Мережковского, ницшеанством. Леонардо высту-пает на страницах романа действительно сверхчеловеком, стоя-щим выше добра и зла, увлечения которого приносят и пользу и боль, и которого автор ставит выше идеалов и христианства и античности. Если Леонардо в конце концов все же может представлять природу прельщающего людей антихриста, то подлинных последователей Христа в книге совсем не видно. Все произведение еще более односторонне и в значительной степени более противоцерковно, чем «Юлиан Отступник».

Может быть, только в строках, посвященных русским ико-нам, в этой книге звучит подлинно христианский мотив: «здесь... была сила веры, более древняя и вместе с тем и более юная, чем в самых ранних созданиях итальянских мастеров Чимабуэ и Джиотто; более смутное чаяние великой, новой красоты... Действие этих образов... подобно было действию музыки; в самом нарушении законов естественных достигали они мира сверхъестественного». В этих строках Мережковский достигает подлинного мастерства, и может быть именно в них пробива-ются его сокровенные и лучшие чаяния и мысли.

281

«Петр и Алексей», написанный с обычным для Мережков-ского знанием эпохи, многочисленными цитатами и малоиз-вестными деталями автору совсем не удался. Если в Леонардо он создает соблазнительный, но все же художественный и часто сильными красками написанный образ великого мастера, то казалось бы, в русской, более близкой сердцу автора, среде он мог бы найти хотя бы одного привлекательного героя. Зверство, почти что беспробудное пьянство и дебош, скверные запахи и скверные болезни, отвратительная жестокость, фана-тизм и дикость — вот краски, которыми зачинщик новой рус-ской поэзии изображает прошлое своей страны. Он как будто нарочно забывает, что фанатизм и жестокость, скверный дух и мерзкие заболевания были распространены по всей Европе того времени. Конечно, на востоке Европы было меньше знаний и блеска, но в зверствах и пытках, издевательствах и смраде За-пад не уступал Востоку дней Петра. Преследования гугенотов во Франции, тридцатилетняя война, искоренение католицизма на Великобританских островах, миазмы Версаля и пытки па-лачей культурного Запада могли легко соперничать с такими же недостатками Петровской России. Образ Петра, созданный Пушкиным: «Он весь как Божия гроза», Мережковский заме-няет описаниями попоек, бесчинств и венерических болезней. Если ему и в этом романе удается создать картину царства ан-тихриста, то образа Христа или хотя бы отголоска Его учения здесь нет и в помине. Позже сам автор осознал, что замысел его историческо-религиозной трилогии не был осуществлен удачно. «Когда я начинал трилогию ’Христос и Антихрист’, — писал Мережковский, — мне казалось, что существуют две правды: христианство — правда о небе, и язычество — правда о земле, и в будущем соединении этих двух правд — полнота ре-лигиозной истины. Но, кончая, я уже знал, что соединение Христа с Антихристом — кощунственная ложь; я знал, что обе правды — о небе и о земле — уже соединены во Христе Иисусе, Единородном Сыне Божием, Том Самом, Которого ис-поведует вселенское христианство, что в Нем, Едином — не только совершенная, но и бесконечно совершаемая, бесконечно растущая истина, и не будет иной, кроме Него» (I, стр. III).

Здесь Мережковский искренен лишь частично. Как мы ука-зали, «правда» антихристова ему удалась вполне. Правды же христианской в его трилогии почти, а может быть даже и сов-сем не видно. Книги его гораздо больше подходят для анти-религиозной пропаганды, чем для попытки изобразить столк-новение сил добра и зла или двух возможностей правды. А

282

если он осознал, что его книги кощунственная ложь, то зачем же он их переиздавал, не отказался от их дальнейшего распро-странения. Во время создания этой трилогии, по словам Зинаи-ды Гиппиус, с Мережковским происходит духовный перелом. «Наши путешествия, Италия, все работы Д. С., отчасти эстети-ческое возрождение культурного слоя России, новые люди, ко-торые входили в наш круг, а с другой стороны — плоский ма-териализм старой ’интеллигенции’, все это вместе взятое, да конечно с тем зерном, которое лежало в самой природе Д. С., — не могло не привести его к религии и к христианству. Даже вернее не к ’христианству’ прежде всего, — а ко Христу, к Иисусу из Назарета...», писала З. Гиппиус об эволюции Ме-режковского в 1890-х годах. 7 А от интереса к Христу, от его «пленения Христом», он постепенно перешел к вопросу о церкви. В своем развитии интереса к Христу и церкви, он в значитель-ной степени оказался под влиянием «нового человека» из «своего окружения» — В. В. Розанова, автора «Темного лика» и других религиозно-философских книг. 8 В 1901 г. Мережков-ский, Гиппиус и их друзья — упомянутый В. Розанов, Д. Философов, Вал. Тернавцев, В. Миролюбов и др. — получили от Петербургского митрополита Антония, при «полуразрешении-полупопустительстве» обер-прокурора Св. Синода К. По-бедоносцева, разрешение на устройство религиозно-философских собраний. На этих собраниях главным представителем духовенства был епископ Сергий, позже, в 1945 году, ставший патриархом Всероссийским. 9

Основной идеей группы Мережковского, высказанной проф. В. Тернавцевым на первом же из этих собраний, 29 ноября 1901 года, было утверждение, что «возрождение России может со-вершиться на религиозной почве» и что «наступает время от-крыть сокровенную в Христианстве правду о Земле». Тернав-цев затем указывал, что «в церкви заключается не один лишь загробный идеал». Он закончил свою речь близкой к учению хилиастов надеждой, что пришло уже время «все небесное и земное соединить под главою Христа». 10

Религиозно-философские собрания продолжались до апреля 1903 г. и сыграли очень большую, м. б. даже основную роль как в пробуждении русской религиозной мысли, так и в воз-вращении лучшей части русской интеллигенции к церкви. В этом движении, в организации этих собраний, в самой поста-новке религиозной проблемы перед умами русского культур-ного общества, Мережковскому несомненно принадлежала ини-

283

циатива и этой инициативой он бесспорно заслужил видное место в истории русской духовной жизни.

Тем не менее сам Мережковский, вернувшись, или стремясь вернуться к Христу, ни к православной церкви, ни даже к «ис-торическому христианству» не вернулся. От возвращения к церкви его удерживало то настроение его и его друзей, которое Н. А. Бердяев называл «революционно-мистическим», а также их «религиозное противление историческому христианству». 11 Им, и особенно Мережковскому, казалось, что «аскетическо подлинное христианство и современная культура взаимно не-проницаемы», и поэтому только совершенно новая революцион-ная перестройка всего христианства позволит ему стать рели-гией доступной современному человеку и построит мост между верой и культурой.

Такой подход к христианству как религии чисто аскети-ческой, обращенной не к жизни на земле, а к жизни вечной, за гробом, развился у Мережковского, в чем он и сам признается, под влиянием В. В. Розанова, который в «Темном лике» и др. работах утверждал, что христианство забыло жизнь, дом, семью, плоть, пол. Если Розанов, отходя от исторического христианства, видел правду в семейной и плотской религиозной философии иудаизма, то Мережковский, а позже вслед за ним и Вяч. Иванов искали синтеза христианства (христианства в их понимании) с античной культурой, «смешения» духа с плотью. «Если пол — самая огненная точка, самое реальное, и в то же время мистическое утверждение бытия в Боге, то отрицание пола есть вместе с тем самое реальное, и в то же время мисти-ческое отрицание бытия мира сего», пишет Мережковский в «Не мир, но меч» (X, 73). Увлекаясь, он пишет уже не только о «святой плоти», но и о «святом любострастии».

Все же у него иногда возникают сомнения в правильности собственных утверждений, ощущение, что он искажает основы христианства; он отдавал себе отчет в этой опасности и надеялся избежать ее. «Я знаю, что в моем вопросе заключается опасность ереси, которую можно бы назвать, в противополож-ность аскетизму, ересью астартизма, т. е. не святого соедине-ния, а кощунственного смешения и осквернения духа плотью... Если это так, то пусть меня предостерегут стоящие на страже, ибо, повторяю, я не учу, а учусь, не исповедаю, а исповедаюсь. Я не хочу ереси, не хочу отрыва...» — подчеркивает сам Ме-режковский. «Вряд ли только Мережковскому удалось избежать этого смешения, этой прельстительной двусмысленности ...» — пишет отец Георгий Флоровский. — «Исторического христиан--

284

ства Мережковский просто не знал и все схемы его ужасно призрачны». 12 Как справедливо отмечал дальше Флоровский, «у Ницше он {Мережковский} учится освобождению через красоту. И от Ницше берет свою основную антитезу: Эллинизм и христианство, олимпийское начало и галилейское, святость плоти и святость духа». Флоровский далее напоминает, что раньше Бердяев указывал, что «тайна Мережковского и есть тайна двоения, двоящейся мысли».

Мережковский и Гиппиус неоднократно утверждали, что они никогда не уходили из русской православной церкви. Ве-рить этому трудно в свете их резких нападок, не только на православие, но и на все «историческое христианство». Кроме того, сам Мережковский признавался в уклоне к ереси «астартизма», а З. Гиппиус в своем дневнике рассказывает, что в 1907 году они создали очень небольшую секту, в которой то Мереж-ковский, то Гиппиус служили по ею же созданному тексту «христианскую литургию». Можно думать, что этим самозван-ным поповством они сами же себя поставили вне православия. 13

Отрицая «историческое христианство», Мережковский ис-кал новое «революционно мистическое христианство» Третьего Завета, о котором говорил на первом религиозно-философском собрании Тернавцев. По словам Мережковского:

Первый завет — религия Бога в мире.

Второй завет Сына — религия Бога в человеке — Богочеловека.

Третий завет — религия Бога в человечестве — Богочеловечества.

Отец воплощается в Космосе.

Сын — в Логосе.

Дух — в последнем соединении Логоса с Космосом, в едином соборном вселенском Существе — Богочеловечестве.

Для того, чтобы вступить в третий момент, мир дол-жен окончательно выйти из второго момента; для того, чтобы вступить в религию Духа, мир должен оконча-тельно выйти из религии Сына — из христианства: в настоящее время, в кажущемся отречении от Христа это необходимое выхождение и совершается (X, 155).

Здесь необходимо отметить, что Мережковский, Гиппиус и Розанов значительно дальше пошли в своей критике «истори-ческого христианства» и, в частности, русской православной церкви, чем многие другие светские участники религиозно--философских собраний. Тернавцев, несмотря на свой хилиас-

285

тический уклон в истолковании судеб христианства, от церкви вообще никогда не отходил. Бердяев уже в 1907 году известил Мережковских, что он снова с церковью. Возвратились в лоно церкви также С. Н. Булгаков, позже ставший священником и большим богословом, A . B . Карташев — бывший одно время единомышленником Мережковских и написавший позже немало замечательных трудов по истории церкви, и многие другие из друзей Мережковских начала 1900-х годов.

Нового в учении о Третьем Завете, правда исключая отри-цание современного автору христианства, довольно мало. После хилиастов и до Мережковского и Тернавцева об этом говорили в XII в. калабрийский монах Иоахим де Фиоре, а затем францисканцы-спиритуалисты, о чем сам Мережковский вспоминает позже в своей книге «Франциск Ассизский». До Иоахима де Фиоре то же говорил ирландец Эригена, а в пятнадцатом-шест- надцатом веке русская «Повесть о Белом Клобуке» в свою очередь развивает тему Третьего Завета — о правде по преи-муществу на Руси, когда там «благодать Святого Духа воссия». 14 Как трудолюбивая пчела, Мережковский собрал в своем учении и мысли калабрийца де Фиоре, и надежды русских книжников пятнадцатого века, и чаяния старообрядцев, и пи-сания иудействующего В. В. Розанова, и теории Ницше, учителя атеизма и проповедника антихриста. Все эти теории и школы мировоззрений причудливо переплетаются в книгах Мережковского, часто создавая полную сумятицу и на стра-ницах его произведений и в головах читателей.

Торжество своего учения Мережковский чает в полном пе-ревороте в обществе, не только в России, но и в духовной жизни всего мира. «Только будущий анархист, человек последнего бунта, последнего отчаяния есть первый из людей, который услышит благовестив новой, религиозной надежды», думается ему (X, 11). На ту же тему политического и духовного пере-ворота пишет Мережковский и в книге «Грядущий Хам». Мно-гие, судя по названию книги, предполагали, что это есть пре-дупреждение о наступающей революции, набат перед круше-нием России. Но это не так; это не набат, а книга «благовести», надежд, что революция снесет, как это не странно, вовсе не грядущего хама, а хама существующего, которого он видит в императорском строе России и в русской церкви начала века. Его парадоксальное смешение грядущего с сущим заслуживает длинной цитаты:

«Наша борьба не против крови и плоти, а против властей и начальств, против мироправителей тьмы века

286

сего, духов злобы поднебесных» {Курсивом у Мереж-ковского}.

Мироправитель тьмы века сего и есть грядущий на царство мещанин, Грядущий Хам.

У этого Хама в России — три лица.

Первое, настоящее — над нами, лицо самодержавия, мертвый позитивизм казенщины, китайская стена та-бели о рангах, отделяющая русский народ от русской интеллигенции и русской церкви.

Второе лицо прошлое — рядом с нами, лицо право-славия, воздающего Кесарю Божие...

Третье лицо будущее — под нами, лицо хамства, идущего снизу — хулиганства, босячества, черной сотни — самое страшное из всех трех лиц.

Эти три начала духовного мещанства соединились против трех начал духовного благородства: против зем-ли, народа — живой плоти, против церкви — живой души, против интеллигенции — живого духа России (X, 155).

Все еще надеясь по-народнически на союз интеллигенции с народом, Мережковский осуждает, сводя к лику Хама, и власть императорской России, и ее церковь, и, видимо, нарож-давшийся класс русской буржуазии и крепких крестьян-хуторян, давая ему прозвища «черной сотни» и «мещанства». Это видно из первых же слов этого памфлета, в котором он цити-рует слова Герцена, что «мещанство — окончательная форма западной цивилизации» (XI, 1), — а Герцен мещанством назы-вал класс имущих, победивших революцию 1848 года. Мереж-ковский строил свои надежды на союзе «религиозной общест-венности» с народом. Но как мы знаем, эти надежды не осу-ществились и столь чаемая им революция обернулась в 1917 году совсем другим, неожиданным ему лицом.

После революции 1905 года Мережковские неоднократно уезжали из России, часто на годы. В 1912 г. они возвращаются в Россию в последний раз, и в 1920 г. окончательно покидают ее. В 1941 году умер Дмитрий Сергеевич, в 1945 г. его жена — Зинаида Гиппиус. За последние 30-35 лет Мережковский на-писал немало книг, но в них он дал мало нового. Все его главные мысли высказаны в манифесте символизма 1892 года, в первой трилогии («Христос и Антихрист»), в его местами замечательной литературно-философской книге «Толстой и Достоевский», в «Не мир, но меч», в «Грядущем Хаме».

287

Да, Мережковский, к сожалению, хотя может быть и без злой воли, сделал немало, чтобы разрушить в умах русских людей веру в прошлое России и в русскую православную цер-ковь. Возможно, правда, что осуждение русской церкви Ме-режковским приняло бы гораздо менее резкую форму, если бы церковь не была в то время под безраздельным контролем К. Победоносцева, пессимистического ретрограда и «Великого инквизитора» русского православия. И следует помнить, что своим «манифестом символизма» Мережковский открыл дорогу русскому «модернизму», а проявлением инициативы в устрой-стве религиозно-философских собраний участвовал в пробуж-дении религиозной мысли среди русской интеллигенции и, мо-жет быть, косвенно помог многим русским вернуться к вере и церкви.

ПРИМЕЧАНИЯ

1) З. Гиппиус-Мережковская. Дмитрий Мережковский. Париж, YMCA - Press , 1951, стр. 55. В дальнейшем: Гиппиус и страница.

2) О К. К. Случевском ом.: «Русская литература конца XIX начала XX в.», том 1, Москва, 1968, стр. 195; К. Случевский , «Стихотворения и поэ-мы», Большая библ. поэта, Москва-Ленинград, 1962; С. Зеньковский, «Традиция романтизма в творчестве К. Случевского», — « American Con - tributions to the 7 th International Congress of Slavists », The Hague , Mouton , стр. 567-597.

3) В своих воспоминаниях о муже Гиппиус нашла нужным отметить, что после свадьбы они разошлись по своим домам — «ничего не прои-зошло особенного» (стр. 33-34).

4) О «Мессии» и «Тутанкамоне на Крите» Н. С. Арсеньев говорит, что это «самое нездоровое, что он [Мережковский] написал» («Дары и встречи жизненного пути», Франкфурт, «Посев», 1974, стр. 63).

5) Д. Мережковский . Иисус Неизвестный. Белград, (без даты) т. 1, стр. 369.

6) «Полное собрание сочинений», изданное М. О. Вольфом в Москве в 1911 г., т. XV, стр. 222-223. В дальнейшем в тексте этой работы цитаты из ПСС даются в скобках с указанием тома и страницы. Курсив, если специально не оговорен, везде мой (С. А. З.),

7) Гиппиус, стр. 76-77.

8) Мережковский, X, стр. 77 и сл.; Гиппиус, стр. 79, 108, 109; письмо В. Розанова от 1919 года («Вестник Р.С.Х.Д.», 1974, № 112/3, стр. 148-151) свидетельствует о том, что его дружба с Мережковскими продолжалась до самой смерти Розанова.

9) Гиппиус, стр. 95-96.

10) Там же, стр. 101-103.

11) В. В. Зеньковский. История русской философии. Париж, YMCA - Press , 1950, т. 1, стр. 296.

12) Г. Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937, стр. 457.

13) T. Pachmuss. Zinaida Hippius. Carbondale, S. Illinois Univ. Press, 1971, стр. 139, 153-165.

14) С. Зеньковский. Русское старообрядчество — Духовные движения XVII века. Мюнхен, 1970, стр. 30-31, 340-460.

288

Глубинная причина болезней христианской цивилизации. В чём эти болезни заключались

Явные катастрофы в жизни христианской цивилизации

Что такое светское государство

6. О Русском народе

Судьба русского народа и его государства может быть понята только в контексте всей истории человечества, понятой по-христиански. А наиболее правильным пониманием Христианства является, на мой взгляд, православное его понимание.

Вне такого контекста судьба русского народа (как, впрочем, и всякого другого) может быть понята так же ущербно, как понимается всякая часть неизвестного целого, вырванная из этого целого.

Но почему, размышляя об истории Христианства, я выделяю в ней роль именно русского народа? Только ли потому, что это самый большой православный народ, ставший после гибели Византийской империи основным носителем Православия? Или не только поэтому?..

Роль евреев в истории заключалась в том, что Бог дал через них всему человечеству основополагающие знания о самом Себе, о созданном Им мире и человеческой истории. Но мало того. Их роль заключалась ещё и в том, что они послужили в лице Пресвятой Богородицы самой достойной частью всего человечества для воплощения через неё Бога в лице Иисуса Христа. Однако и этого недостаточно для понимания роли евреев в истории. Именно они (а точнее - лучшие из них) стали первыми учениками Иисуса Христа и Его проповедниками среди других народов. А в силу этого и величайшими учителями всех христиан в мире.

То обстоятельство, что евреи в их истории вели себя часто не лучшим образом (выражаясь предельно мягко), не должно перечёркивать их великих заслуг, обозначенных выше.

И даже то обстоятельство, что они, в их организующем центре, приговорили к распятию на кресте пришедшего к ним Богочеловека Иисуса Христа и взяли на себя ответственность за Его убийство («кровь Его на нас и на детях наших», Мф. 27, 25), а в дальнейшем стали самыми лютыми врагами последователей Христа, не должно перечёркивать того доброго, что они сделали в истории.

Всякое одностороннее суждение о евреях уподобляет судящих о них худшим из евреев, которые извратили неоднозначное отношение Бога к язычникам и тем самым извратили своё понимание своей собственной миссии в истории. Что стало причиной отвержения ими Иисуса Христа и последующей их разрушительной роли в истории человечества.

«Апостол язычников» Павел предупреждал бывших язычников, принявших благую весть о Христе, об опасности повторения ими греха самопревозношения, которым еврейское большинство отломилось от правой веры. Он учил христиан из язычников смиренно думать о себе и не перечёркивать того доброго, что сделали лучшие из евреев в прошлом (Римлянам, гл.9 и 11).

Другим великим народом, сыгравшим выдающуюся роль в истории Христианства, были греки. Будучи ещё язычниками, они создали высокое для своего времени искусство мысли, которым обогатили всё человечество.

Они выработали новый вид языка, предназначенный для выражения тончайших мировоззренческих смыслов, которых не было ни в общенародном греческом языке, ни в литературном их языке, ни в специальных их языках - математическом, медицинском и музыкальном. Ни в других специальных их языках.

Философский язык был тоже специальным их языком, но его значение стало неизмеримо большим, чем значение других специальных языков. Он стал тем инструментом, который был использован в дальнейшем христианскими богословами для раскрытия ветхозаветных и новозаветных истин. Да и самими христианскими богословами стали, в основном, тоже греки, что не было, конечно, случайностью. А если не греки, то их соседи, воспитанные на греческой философской культуре.

Если лучшие из ветхозаветных и новозаветных евреев помогали Богу заложить фундамент Церкви, то лучшие из дохристианских и христианских греков помогали Ему в возведении её стен и внутреннего её устройства. Но, разумеется, сказанное есть только сравнение, потому что Церковь не здание, а нечто гораздо большее.

Однако роль греческой философии не исчерпывается сказанным. Она разрушала языческие верования греков и соседних с ними народов и подготавливала тем самым их сознание к восприятию истин Христианства задолго до его появления в истории. А разрушала она языческие верования двояким образом.

Одни из дохристианских греческих философов ставили под сомнение или даже открыто отрицали верования язычников. Это были, в основном, материалисты. Но не только они.

Другие, наоборот, старались совмещать языческое многобожие с возвышенным единобожием, причём высказывали иногда такие высокие мысли, которые вошли в дальнейшем в идейный арсенал Христианства. Так, например, мысли о Боге как абсолютном Благе и о невыразимости Божества человеческими словами были высказаны впервые именно ими.

Выразителями таких прохристианских идей были, например, Сократ, Платон и Аристотель, которых некоторые Св. Отцы называли «христианами до Христа». Но ещё больше приблизился к христианским представлениям о Боге и созданном Им мире иудей Филон Александрийский (25 г. до Р.Х. - 50 г. после Р.Х.). Приблизился потому, что, оставаясь правоверным ветхозаветным иудеем, находился, вместе с тем, под влиянием греческой философии, особенно Платона.

Третьим великим народом в истории Христианства были римляне. Подобно дохристианским грекам, не подозревавшим о том, что они подготавливают своей философией почву для произрастания на ней евангельских семян, они тоже не подозревали о том, что своими завоеваниями и своим юридическим гением служат неизвестному им Богу.

Если бы римляне не создали великой империи, раскинувшейся по всему Средиземноморью, с её великолепными дорогами и сравнительной безопасностью на них, то проповедь Христианства была бы невозможна. Или, по меньшей мере, затруднена чрезвычайно.

Если бы на месте империи остались, как в прошлом, враждующие между собою народы, каждый из которых говорил только на собственном языке, то проповедь Христианства была бы затруднена чрезвычайно.

Если бы на месте Империи остались, как в прошлом, враждующие между собою народы, каждый из которых говорил только на собственном языке, то проповедь Христианства была бы затруднена тем более. Замкнутые на своей сугубо национальной или даже на сугубо племенной жизни, они были бы не способны ни на восприятие высших идей, ни даже на совершенствование своей собственной внешней организации. А если даже способны, то в самой незначительной степени.

Но что же такого ценного внёс русский народ в историю Христианства? На первый взгляд, почти ничего. Или, точнее, его вклад несравним по своей важности с тем вкладом, который внесли в неё евреи, греки и римляне. Русский народ не участвовал ни в закладке основ христианской Церкви, ни в возведении её стен и внутренней её отделки, ни в создании условий для её распространения среди больших народов.

Хотя, конечно, он распространил православную веру на одной шестой части Земли. Он породил множество святых. Он создал великую иконопись, равной которой нет (за редчайшими исключениями) во всём мире. Он породил Достоевского, этого властителя дум едва ли не всех современных людей, думающих о смысле человеческой жизни.

Кроме того, русский народ оказался, похоже, самым спорным народом в мире. Ни один другой народ не удостоился таких крайних оценок, исключающих друг друга полностью. И такого разнообразия в этих оценках. Но случайно ли это?

«Странные вы люди, русские, - сказал нашему офицеру на Кавказе местный татарин - Драться никто с вами не сладит, а пользоваться своими победами не умеете. Ну, что вы получаете от всех здешних богатых стран? Ровно ничего. Вы оставляете себе только труды и расходы, а выгоды отдаёте одним туземцам над другими, и никто вам не благодарен, а недовольных множество». Эти слова запечатлел как характерные для многих местных иноплеменников историк Михаил Погодин («Вечное начало. Русский дух», Москва, Институт русской цивилизации, 2011, с. 47).

«Россия сгнила ещё до того, как созрела», - сказал остроумный Вольтер. «Россия это страна, граничащая с Богом», - писал австрийский поэт Рильке. «Русские - это недочеловеки», - считал Гитлер. «Мы - русские!.. Какой восторг!» - воскликнул Суворов.

«Мы, русские, друг друга едим и тем сыты бываем», - эти слова цитировал ещё Юрий Крижанич. И они не устарели с тех пор.

А прибалтийский немец Вальтер Шубарт писал нечто иное: «Только Россия способна одухотворить человеческий род, погрязший в вещности и испорченный жаждой власти».

«Одинокие в мире, - вещал П.Я. Чаадаев в «Первом философическом письме», - мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чём не содействовали движению вперёд человеческого разума, а всё, что досталось нам от этого движения, мы исказили!»

Но если так, - думаю я, - то как же мог такой бездарный народ создать такой богатый язык, каким является, по словам знатоков, язык русский?.. Это загадка.

Однако, с другой стороны, - продолжаю думать я, - как мог русский народ, если он такой хороший, каким его иногда считают, создать столь знаменитый своим безобразием русский мат, которым ругается не только он сам, но даже, как говорят, моряки в портах всего мира? Да и не только моряки. Да и не только в морских портах.

«Русских положили возле параши - и правильно сделали!» - решила еврейская девушка Новодворская.

А англичанин Стивен Грахам писал веком раньше её: «Я люблю Россию. Она для меня в некотором смысле есть нечто большее, чем моя родная страна» (Н.О. Лосский «Характер русского народа», М. 2005, с. 42).

«Увезите меня отсюда, - просил создатель первой русской национальной оперы Михаил Глинка - я достаточно терпел эту гнусную страну...». И Пушкин писал нечто похожее: «Чёрт догадал меня родиться в России с душою и талантом». И, что показательно, писал эти слова не в зелёной юности, а в, казалось бы, зрелости, всего лишь за год до смерти. Но уже через полгода после этих слов написал в ответ на русофобское письмо Чаадаева нечто прямо противоположное: «Клянусь честью, ни за что на свете не хотел бы я переменить Отечество или иметь иную историю, чем история наших предков, какую Бог нам дал».

Эта противоречивость была характерна не только для Пушкина. И для цитированного выше Глинки. И для Чаадаева. И для создателя русофобских литературных шедевров Салтыкова-Щедрина. И для неистового западника Белинского. И для многих, многих других русских.

Достоевский писал, что русские заявили такую силу в самоосуждении, какой не было даже близко в других народах. Русские далеко перехлёстывали по этой части границы здравого смысла. Ни один другой народ не оплёвывал себя так самозабвенно, как оплёвывали себя русские.

Но, с другой стороны, и ни один другой народ среди христианских народов не вознёс себя так высоко, как русский народ. Он назвал свою страну «Святой Русью». И что знаменательно: эти слова родились и жили не в правящем слое страны, а в самом простом русском народе.

«Загадочная землица», - писал, имея в виду русский народ, славянофил Юрий Самарин. «Загадочная русская душа», - эти слова родились на Западе и повторялись теми европейцами, которые поднимались до бескорыстных суждений о русском народе. До бескорыстных и... безрезультатных.

А безрезультатными они были потому, что русский народ ускользал от всякого определения. Противоречия, заключённые в нём, были так велики по сравнению с противоречиями в других народах, что не позволяли понять их причину. Что и не мудрено: если сами русские не понимали себя, то как было понять их другим?

Русский народ и его история это такая сложная и глубокая тема, что в ней тонут едва ли не все, пытающиеся в ней разобраться. Тонут, так и не достав до её дна. И, возможно, я тоже утону в ней с таким же «успехом». Но это не значит, что в ней и не надо разбираться. Потому что народ, не осознавший себя хотя бы в самом главном, не может строить себя правильно. Он обречён плутать в потёмках. А потому обречён на гибель.

Загадочно уже само месторасположение русского народа. Почему он выбрал в своей древности, когда население Земли было ещё незначительным, едва ли не самые неудобные места для своего проживания?.. Выбрал и постепенно их окультуривал, сделал их привлекательными для представителей других народов, которые стали проникать в его страну и захватывать в ней всё лучшее положение и всё большую власть.

Первая мысль, которая приходит в голову для объяснения этой загадки, заключается в том, что русские это народ большой, но слабый, а потому и не способный бороться за лакомые места на Земле. Поэтому и занял на ней самые неудобицы, холодные и малоплодные. А сильным народам было достаточно хороших земель, которыми они овладели, и не было для них нужды тратить свои силы на освоение худших земель.

Но если так, то в чём же причина слабости русских?..

Отзывы иностранцев о древних славянах удивляют своими противоречиями. Но едва ли не все они отмечали, что славяне высоки ростом, физически сильны и свободолюбивы. Однако при этом они крайне неуживчивы друг с другом.

Что же касается других душевных их качеств, то здесь оценки расходились до полной противоположности. Особенно в самой глубокой славянской древности. Одни отмечали их хищный характер, и даже их кровожадность; другие, наоборот, их мирный характер и человечность.

Правда, позднее иностранцы отмечали почти единодушно, что славяне в их собственных землях приветливы к иноземным купцам и путешественникам: сопровождают их до соседнего племени, чтобы никто их не обидел. Пленников, добытых в их войнах, порабощают ненадолго, и по прошествии известного срока предлагают им остаться у них в качестве свободных членов их племени. Или же выкупиться на волю. Хотя могли бы, как многие другие народы, порабощать их навечно или продавать их с выгодою для себя работорговцам.

Причина противоречивых оценок была, вероятно, в том, что на заре своей истории славяне были сами крайне противоречивы по своему психическому складу. Выделившись из общеарийского древа, славянская его ветвь стала приобретать более высокие качества, нежели бывшие у других арийцев. Но приобретала она их постепенно, почему и возникало в ней гораздо больше внутренних противоречий, чем у других арийцев.

А после Крещения Руси мирный характер восточных славян закрепился уже окончательно их православной верой.

Однако этот мирный, в целом, характер восточных славян не покончил с их внутренними раздорами, а дал для них новую пищу. А почему?

Да и высокие чувства и побуждения, неравномерно пробуждавшиеся в них, были тоже, думается, причиной их несогласий, переходивших в раздоры. И эта вторая причина была, возможно, не меньшей, чем первая. Или, может быть, даже большей.

Такие высокие качества восточных славян, как любовь к мирной жизни, стремление к справедливости, любовь к свободе и красоте (в частности, их явное неравнодушие к песням и танцам), это не только прекрасные, в принципе, качества, но и опасные. Мирная жизнь расслабляет людей и может опускать их духовно; любовь к справедливости, понятой односторонне, порождает раздоры; свобода хороша лишь правильно направленная и в должных размерах, а тяга к красоте может не только поднимать людей к Богу, но и опускать их в бесовщину. Как говорил один из героев Достоевского, «красота это страшная и ужасная вещь».

В славянской среде не было полной свободы, что и естественно. Иначе славяне с их пробуждавшимися и потому неразвитыми представлениями о высших ценностях просто распались бы на элементы и быстро исчезли бы из истории. Их связывали в одно целое и общий язык, и общее происхождение, и общее место их проживания, а также их общие обычаи, унаследованные от прошлого. Но с изменением их представлений о жизни и с изменением самих условий их жизни (а они медленно, но всё-таки менялись) старые обычаи приходилось менять, и на этой почве должны были происходить всё новые разногласия.

Что же касается их наследников, русских, то их, как уже сказано, связало со временем Православие, которое породнило их с Богом. Православие было понятно в его основе не только великим, но и малым людям. Не только грамотным, но и безграмотным. Если они были неравнодушны к добру.

А в результате получилось, что связь между русскими была достаточно прочной, но и раздоры плодились при ней такие, каких не было у других народов.

Разногласия и раздоры были не только у русских и не только у славян. Они были у всех народов. Но в хищных народах они не разрастались, а сокращались и загонялись внутрь их общественной жизни. Загонялись господством у них общего корыстного интереса, который их сплачивал и организовывал. Стремление жить за счёт чужих выстраивало своекорыстный народ в организацию военного типа, имеющую свои принципы, свои цели, свои правила поведения и жёсткие наказания за их нарушение. А если были более жёсткие наказания за нарушение норм жизни, то и порядок у хищников должен быть намного большим, нежели у мирных народов. Как и взаимопонимание внутри этих народов. А порядок и взаимопонимание это сила, и сила великая.

Но вот что удивительно. Казалось бы, мирный народ, приобретавший начала, которые его ослабляли, должен был вырождаться - сокращаться и численно, и территориально. И в конечном итоге исчезнуть из истории. А на деле происходило нечто прямо противоположное. По крайней мере, у восточных славян.

Занимавшие поначалу едва ли пятую часть Восточной Европы, они заняли её в дальнейшем почти всю, а потом подчинили себе даже шестую часть суши всего Земного шара. И выросли численно из маленького народа в большой народ. Но мало того: они выросли в большой народ даже в духовном отношении. Во всяком случае, создали свою самобытную культуру, не признавать значительности которой мало кто из историков осмеливался в прошлом. Да и сегодня, при всё большей зависимости историков от сильных мира сего, на это решаются ещё далеко не все.

Похоже на то, что Бог, видя внутреннюю тягу славяно-россов поначалу просто в Его сторону, а затем, с принятием ими Православия, уже сознательную тягу к Нему, Сам восполнял недостаток их сил и помогал им превращаться в народ большой и сильный. Сильный, главным образом, внутренними его качествами, при всех его внешних слабостях, которым, казалось, не было конца.

«Ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь», - писал наш поэт.

А где же теперь некогда сильные хищные народы, терзавшие в прошлом восточных славян и русский народ?.. Где авары, хазары, печенеги, монголы и другие кочевники? Похоже на то, что Бог, видя, что они наращивают свою силу ради целей, прямо противоположных Его замыслу в истории, отказывал им в своей помощи, без которой их собственная сила оказывалась несостоятельной. И они либо исчезли, либо стали маленькими народами.

Этот количественный рост и территориальное распространение русского народа, а также духовное его возрастание, в условиях, казалось бы, исключающих это, чем-то напоминают происходившее некогда с Христианством в языческой Римской империи. Тогда Христианство, выглядевшее в глазах едва ли не всего населения каким-то безумием и преследуемое правительством жестокими казнями, вместо того, чтобы завять и исчезнуть из истории, росло и выросло в могучую силу при всей её внешней слабости. И это было какое-то чудо, необъяснимое разумом. В ходе преследований Христианства оно становилось всё привлекательней в глазах язычников. Причём не только в нравственном отношении, но и в религиозном. Наблюдая успехи Христианства в условиях, казалось бы,

казалось бы, исключающих их полностью, они делали вывод, что, видимо, сам Бог покровительствует этой религии.

Мне могут возразить, сказав, что логика в моих словах отсутствует. А как же, скажут, евреи с их денежной и политической властью? А как же масоны с их денежной и политической властью? А как же вся мировая капиталистическая система с её глубинным безбожием и стремлением переделать созданный Богом мир на свой безбожный лад?.. Почему Бог лишил сил каких-то кочевников, а не главных Его противников?

Отвечу гадательно, потому что никто из нас говорить от имени Бога о столь непростом предмете не уполномочен.

Может быть, потому, что с кочевниками русские воевали, и воевали много, понимая прекрасно необходимость этих войн. А разве они воевали с мировым еврейством и мировым масонством как силами антихристианскими и антинациональными?.. Разве они воевали с мировым капитализмом как силой антихристианской и антинациональной?.. По большому счёту не воевали, потому что не догадывались, в своём большинстве, об этих силах. И не догадываются до сих пор. Что свидетельствует о неразвитости русского мышления при всём его качественном превосходстве над мышлением хищным.

Однако дело, думается, не только в этом. На заданный выше вопрос можно ответить встречным вопросом: А почему Бог не отказал полностью в своих энергиях дьяволу с его пособниками?.. Видимо, потому, что дьявол нужен в истории до какого-то времени. Нужен, во-первых, потому, что исходящие от него соблазны имеют не только разрушительный характер, но и созидательный. Наличие врага рода человеческого в истории мобилизует людей и делает их более зоркими. И, во-вторых: не будь дьявола с его собственным промыслом в истории, люди не могли бы познать в полной мере своего бессилия одолеть зло без помощи Бога. То самое зло, которое их прародителям так захотелось познать ещё в раю. А без полноты познания зла не может быть и полноты познания Добра. Т.е. того самого Бога, которого Адам и Ева фактически отвергли по наущению дьявола.

И нечто подобное сказанному о дьяволе можно сказать о человеческих антихристианских силах в истории, более сложных по сравнению с примитивными силами хищных кочевников. Эти более сложные виды зла тоже, думается, нужны Богу и людям до какого-то времени. Нужны для опознания людьми тех опасностей, которые, будучи не опознанными, сделают или могут сделать их не способными совершенствовать своё общество.

А что такое история, в ходе которой люди не совершенствуют себя и своё общество?.. Это бессмыслица. А бессмыслица Богу, думается, не нужна.

Общество, которое не развивается умственно и нравственно, становится застойным. А где застой, там начало гниения. А где начало гниения, там и его продолжение. Общество гниющее обречено завершить свою историю самым плачевным образом. И его гибель должна стать концом всей мировой истории.

Отдалить этот конец люди могут лишь в борьбе с мировым злом. Именно мировым. Это не значит, что они должны забыть о своих личных, семейных и других более или менее частных делах. Не забыть, но соединить их с мировыми делами и проблемами. Иначе история направится к своему концу, описанному апостолом Иоанном в его «Откровении».

Вот как далеко увели нас размышления о русском народе. И это естественно, потому что короткая мысль не может обнять такую большую тему. Русскую тему можно раскрыть только в том случае, если соединить конкретные исторические явления русской жизни с общечеловеческими и общемировыми проблемами. Да и в этом случае нужно не просто их соединить, а соединить правильно. Или правильно в основном. А кто застрахован от ошибок?

Но, даже ошибаясь в чём-то в своих стараниях соединить правильно русскую тему с мировой темой, мы провоцируем более зорких людей исправить наши ошибки и развить правильные мысли, если они у нас есть, но развиты недостаточно. И помогаем тем самым своему народу и всему человечеству постигать свою историю более глубоко по сравнению с тем, как её постигали историки прошлого.

А теперь вернёмся к нашим предкам, чтобы попытаться понять, с чем были связаны такие резкие зигзаги в русской истории и такие губительные крайности, каких не было в жизни других христианских народов. Эти ложные крайности терзают нас и сегодня.

Думается, что они были связаны, в основном, с тем, что у нас не было выработано правильного представления о правильном государстве. То обстоятельство, что его не выработали и другие народы, не столь важно, как то, что его не выработал русский народ, наиболее способный к этому, если судить о нём по его добрым задаткам. Хорошие его качества, о которых речь была выше, казалось бы, подталкивали его к решению именно этой задачи. Но одно дело желать чего-то и другое дело осуществить своё желание.

Правильное государство является главной силой, стягивающей народ в единое умственное и нравственное целое. А почему?.. По той причине, что именно оно способно охватить все основные стороны жизни народа с целью организовать его в его же собственных интересах. А не религия и не родовая связь.

Если родовая связь не открывает людям высших истин (иначе - зачем было бы нужно Откровение?), то правильная религия их открывает. Но она не способна организовывать народ ни в политическом, ни в военном, ни в хозяйственном отношении. Ни во многих других отношениях. А что такое народ, не организованный в этих отношениях?..

Правильная религия открывает людям истинного Бога и тем самым смысл мироздания, а также смысл самой их жизни. Она ставит перед отдельными людьми и отдельными народами праведные цели, но конкретные способы продвижения к ним оставляет, в основном, на их усмотрение. Чтобы они могли проявить себя и стать помощниками Бога в Его заботах о совершенствовании созданного Им мира.

Некогда родовая связь организовывала людей, но лишь в малой степени, явно недостаточной для дальнейшей исторической их жизни. А потому и сменилась связью национальной, условием которой стало государство или какое-то его подобие.

Русский народ представлял себе правильное государство по типу большой семьи. А оно должно быть большою семьёю лишь в нравственном отношении. Государство есть куда более сложный организм, чем семья. И его устройство, как и связанные с ним проблемы, обнаруживаются в истории лишь постепенно.

Восточные славяне не могли не признать необходимости государства, потому что альтернативы ему не было. Но о том, какие опасности с ним связаны, какие превращения ему предстоят и как эти превращения скажутся на их потомках, они не знали и не могли знать.

Однако в дальнейшем они стали их познавать мало-помалу. После создания государства оказалось, что для того, чтобы успешнее отражать набеги кочевников, необходимо всё более сильное и многочисленное войско. А из кого его набирать? Из кого набирать управленческий аппарат государства, который тоже должен расти с его развитием и усложнением? В основном, из тех же крестьян, из которых и извлекали наиболее подходящих для того и другого дела.

Но если государство из века в век извлекало из крестьянства и городского населения самых способных к военному делу и организаторской деятельности, то каким должен был стать результат?.. Государство должно было всё больше усиливаться, а простые люди слабеть. В них должны были отмирать их воинские, организаторские и политические способности. И они стали со временем, незаметно для себя, окончательно не способными ни контролировать своё государство, ни защищать от него свои законные интересы. Ни даже знать, в чём они заключаются и что такое оно, их государство.

Это бессилие подавляющего большинства народа перед правящим меньшинством облегчало последнему управление большинством народа и потому представлялось поначалу обеим сторонам вполне разумным. Сильное государство отвечало правильно понятым интересам не только властителей, но и подвластных. Сильное государство было в общих их интересах.

В общих их интересах были и преимущества правящего слоя. Чтобы правители могли лучше править народом и успешнее защищать его от внешних врагов, они должны были овладевать соответствующими искусствами и науками и постоянно в них совершенствоваться. А для этого их следовало освободить от посторонних трудов и забот, которые отвлекали бы их от их главного дела. Чтобы успешнее служить народу, правящий слой должен располагать удобствами, недоступными для большинства народа.

Но кто должен определять меру этих преимуществ? Из сказанного выше следует, что только он сам. Потому что простой народ, невежественный и не способный к самостоятельному политическому мышлению, не мог быть судьёю в этом деле.

Казалось бы, веское слово в решении этого вопроса должно было принадлежать Церкви. Ведь государство, признавшее Православие своей религией, должно считаться с разумом представителей Православной Церкви.

Однако никакого разума по этой части у них не оказалось. За многие сотни лет своего существования в союзе с, казалось бы, православным государством Православная Церковь не выработала своего учения ни по этому конкретному вопросу, ни о том, каким должно быть правильное государство и какими должны быть правильные отношения между ним и Церковью. И даже, похоже, не стремилась к тому, чтобы выработать это учение. А почему?..

То ли потому, что презирала мирскую жизнь, не сознавая своей зависимости от неё. То ли потому, что не обладала материальной силой, и по этой причине уже давно, с первых веков своего союза с Византийскими императорами, оказалась в зависимости от них. А если в зависимости, то и помалкивала на эту неудобную для императоров тему.

И то же самое повторилось, с некоторыми вариациями, много позднее в России.

А если так, то, как уже говорилось ранее, фактическая зависимость Церкви от государства была началом их общего упадка. Церковь может быть здоровой только в том случае, если её мысль и её действия независимы от государства. Независимы, по крайней мере, в самом главном.

И государство может быть здоровым только в том случае, если рядом с ним находится здоровая Церковь, чья мысль независима от него и потому может одобрять или не одобрять какие-то государственные идеи и нормы жизни. Или воздерживаться до времени от их оценки.

Обе стороны могут ошибаться в отдельных вопросах, но в этих ошибках нет ничего страшного. Сегодня ошиблись, а завтра исправили свою ошибку.

Такое обнаружение ошибок происходит намного успешнее при свободном соревновании двух или нескольких мнений, имеющих общую вероучительную базу. А она была у Церкви и союзного с ней христианского государства. Была, как минимум, в виде общего для них Священного Писания, а также в виде общего их понимания спасительности для них их союза. И, следовательно, недопустимости его разрыва при всех частных противоречиях между союзниками.

Но если даже сегодня сказанное понятно далеко не всем православным христианам, то оно было ещё менее понятно им в прошлом.

Однако вернёмся к вопросу о том, кто должен определять границы власти правящего в государстве меньшинства и размеры его законных преимуществ. А также размеры свободы и минимального материального достатка, которые должны сохраняться у большинства народа и всякой его части. Чтобы ни это большинство, ни какая-то его часть не утратили своего достоинства и не превратились в рабов или полурабов правящего слоя.

В идеале эти размеры должен определять весь народ в его целом. Но для того, чтобы это стало возможным, он должен быть единым в идейном и нравственном отношении. А для этого нужно постоянное его совершенствование в ходе истории, которого не было.

Следствием стала гибель христианской цивилизации.

В России правящий слой отрёкся от своего прошлого и стал перенимать враждебные Православию западные порядки. При Екатерине Второй (могу ошибиться) крепостных крестьян продавали не только деревнями и сёлами, но и в розницу, отрывая их от семьи.

Это была крайность, но крайность показательная. Цветов зла в Романовскую эпоху было достаточно и без того. Их было достаточно, чтобы извратить в корне смысл государства и его взаимные отношения с народом.

Постепенно правящий слой стал сознавать свои преимущества не как условные, обязывающие его использовать их в интересах государства и народа, а как естественные, не обязывающие его ни к чему. Исключения из этого правила были, но для истории важны правила, а не исключения из правил.

Однако действительно ли исключения из правил не играют никакой роли в истории? Думается, что я всё-таки поспешил с этим выводом. Какие-то исключения могут играть роль, но не сразу, а по прошествии времени, если общество окажется в кризисе и начнёт искать выхода из него. В этом случае оно заново оценивает идеи, отвергнутые им ранее. И может найти среди них спасительную идею.

Так языческая Римская империя отвергла поначалу Христианство, но затем приняла его. И нечто подобное возможно при оценке типа культуры, спасительного для людей в условиях кризиса господствующего типа культуры.

Такой спасительной идеей мне представляется мысль о русском народе как наиболее пригодном для созидания нового типа цивилизации, для закладки её фундамента. Которым может стать поначалу союз Российских народов, а затем и более обширный союз (или просто сообщество) всех благонамеренных народов Земли, осознавших хищный характер Запада и необходимость цивилизации нового типа, ещё небывалой в истории. Альтернативной по отношению к миру капиталистическому и намного более развитой в нравственном и умственном отношении по сравнению со всеми другими цивилизациями в прошлом и настоящем.

Но не самолюбивая ли это мечта?.. Глядя на современное состояние русского народа, слишком многим трудно в это поверить.

А я в это верю. И вот почему. Нынешнее состояние русского народа это не глубинное его состояние. Оно порождено в громадной степени соседством с большими хищными народами и его зависимостью от них.

Да и не только соседством. Большие хищные народы стали влиять со временем не только на своих соседей, но и на все народы Земли. В том числе и на русский народ. И это влияние было разрушительным.

К сказанному добавлю, что сам ход катастрофичной русской истории (намного более катастрофичной, чем у больших хищных народов), ломавший неоднократно русский народ, был тоже в громадной степени следствием его хищного окружения и хищных влияний на него.

Не учитывать эти обстоятельства, наблюдая современное состояние русского народа, значит быть близоруким духовно.

Сегодня русский народ не в состоянии утвердить справедливость даже в своей собственной стране, но он явно за справедливость и потому остаётся, в отличие от других больших хищных народов, главной надеждой для всего благонамеренного человечества.

К сказанному добавлю, что национальным качеством народа может быть и такое ценное его качество, которого нет у большинства его представителей, но которого нет в других народах либо вообще, либо в таких размерах, как у него.

Идеализировать русский народ нельзя, греховное начало в нём действовало и действует, как и в других народах. Но, думается, в куда меньшей степени, чем в других больших народах.

Что же касается народов малых, то они не способны стать организаторами Союза российских народов просто по своей малочисленности. Да и сравнительно уединённая их жизнь в прошлом не позволяла им развить свои государственные способности в той степени, какая необходима для того, чтобы стать организаторами столь большого содружества.

Оценить достоинства и пороки каждого народа в их полноте может лишь Бог.

Но на мой человеческий взгляд добрые качества русского народа преобладали в нём не только в прошлом. Преобладают они и сегодня.

Современные средства массовой информации создают ложное представление о состоянии русского народа. На протяжении 20-ти лет после краха СССР они, за редкими исключениями, высвечивали отрицательные его черты и призывали его учиться у, якобы, «развитых» народов Запада. Да и сегодня эта политика западнических СМИ и российского правительства загоняет множество русских, особенно молодых, в шоковое состояние, порождает у них ощущение, что русского народа попросту нет, а если где-то и сохранились его остатки, то они не заслуживают уважения.

Русского народа в здоровом его состоянии сегодня действительно нет. Он тяжело болен. Болен, но жив и, чувствуется, умирать не хочет. Он ищет в лице своих лучших представителей средства для своего исцеления. Ищет идеи, способные его организовать более правильно, чем это было в прошлом. Он и сегодня остаётся народом-идеалистом в лучшем смысле этого слова.

Сталин сказал, что русские это «мечтательный народ». А мечты это тоже реальность, хотя и в своём роде. Мечты вредны монахам и тем, кто им подражает. А тем, кто живёт в миру, как не мечтать о лучшем мире?.. Не о том, который планируется на ближайшие годы и десятилетия, а о своём идеале.

Но если бы русский народ был только народом-идеалистом по своим глубинным качествам, то он всё равно оказался бы не способным на роль организатора Союза российских народов. Однако он заявил себя в истории и народом, обладающий здравым смыслом и талантами едва ли не во всех добрых земных делах.

И как народ-воин, и как народ-государственник, и как народ-хозяйственник.

Я когда-то читал, что маршал Баграмян считал, что воинская часть в ходе Великой Отечественной войны, не имевшая в своём составе 60% русских, была не боеспособной. И эти слова, думается, применимы, в принципе, к общегосударственной российской жизни.

Так что в вопросе о русском народе как организаторе Союза российских народов дело не в самолюбии русских, а в их трезвом учёте всех обстоятельств, свидетельствующих о том, что ни один другой из российских народов, кроме русского, не способен стать организатором этого Союза.

А если такое чудо случится, если российские народы действительно объединятся ради своего спасения и создадут цивилизацию нового типа, более совершенную в нравственном и умственном отношении, нежели все бывшие до этого в истории, то сколько она будет существовать?.. Я думаю, что она будет длиться, может быть, не тысячу лет, а миллион или даже больше. Если будет постоянно совершенствоваться.

Неужели Бог воспрепятствует этому совершенствованию? И неужели не будет помогать российским народам в этом?

Выводы и пояснения

Думается, что первый вывод фактически уже сделан в предыдущеё главе трактата. Он заключается в том, что современная западная цивилизация это ловушка и смерть для народов. Борьба народов друг с другом их ослабляет и подготавливает их общее порабощение, а затем и разложение на эгоистические единицы. Из которых силы зла будут лепить в дальнейшем свой собственный демонический мир.

Второй вывод чуть более сложен, но не намного. Он лишь поначалу может показаться более трудным, а по существу прост, как и первый. Он заключается в том, что всякое историческое событие и всякая частная жизнь обнаруживают свою ценность, свой вред или другие свои особенности лишь в контексте всей мировой истории, от сотворения мира Богом до настоящего времени. Или, во всяком случае, лучше видятся в этом контексте.

То, что всякая частность осмысливается лишь в контексте целого, это понятно. Но о том, чтобы применить эту истину к отдельным событиям и отдельным лицам в ходе истории, дело ещё не дошло. А надо, чтобы дошло. Ради того, чтобы люди более здраво оценивали как исторические события, так и самих себя. Им нужно приобрести способность сочетания их бытового и приземлённого политического мышления, с одной стороны, и историософского мышления во всемирном масштабе, с другой.

Нечто подобное случилось и с географией. Сначала думали, что земля плоская и знали, как правило, лишь сравнительно небольшое пространство вокруг места их проживания. Если бы им показали глобус или географическую карту, то они не поняли бы, что это такое. А сегодня и глобус, и карты понятны школьникам средних классов.

И то же самое произошло с календарём, разбивкой года на месяцы и т.д. Сегодня это вроде бы простые и понятные вещи, без которых и шагу ступить нельзя. А когда-то их не было.

Если история продолжится, то, думается, так будет и с освоением её смысла во всей её совокупности, который соединит людей с Богом и Его Промыслом гораздо теснее, чем теперь. Да и людей, как и народы, соединит гораздо ближе, чем сегодня.

Люди поймут, что без освоения этой новой науки они останутся дикарями в самом главном отношении. При всех своих нынешних знаниях и способностях. А потому и будут постигать эту науку и в христианских учебных заведениях, и самостоятельно.

В школе история (как предмет изучения) соединится с историософией, и эта более сложная наука будет постигаться со временем всё более легко.

Она даст и практические плоды. Имея более точный ориентир, позволяющий видеть одинаково хорошо и происходящие у них на глазах события (которые обычно завораживают людей), и значение этих событий в ходе мировой истории, они будут вести себя более здраво, чем это было в прошлом и чем это бывает теперь.

В частности, государство поймёт куда более ясно и полно, что оно не может быть здоровым, если подавляющее число его граждан остаётся в ходе истории такими же невеждами, какими были и в прошлом. Невеждами, главным образом, в религиозном, национальном, социальном и политическом отношении. И, разумеется, в тех науках и искусствах, которые связаны органически с этими основными началами жизни.

А если поймёт, то будет стремиться к тому, чтобы самая нижняя планка, отмечающая нравственный и связанный с нравственностью умственный уровень населения, поднималась с каждым новым поколением хотя бы немного. Слишком быстрый подъём невозможен, да и не нужен, потому что нужно время для закрепления достигнутого. Скороспелые знания опасны тем, что достигаются за счёт внутренней их основательности.

Невежество подавляющей части народа (а невежество это бессилие) опасно и в том отношении, что оно влияет в худшую сторону на правящее меньшинство. Оно соблазняет его забыть об условном характере его прав и преимуществ, о том, что они даны ему не для того, чтобы он воспринимал их как свои естественные права, но использовал их только для служения своему государству и своему народу. Бессилие народа развращает правящее меньшинство, а его разврат, в свою очередь, развращает значительную часть народа. И это обстоятельство одна из основных причин гибели христианской цивилизации.

Первое пояснение

Я задаю вопрос себе самому: Почему Бог допустил гибель христианской цивилизации?.. Где же был Его Промысл о ней?.. Разве не мог Он воздвигнуть провидцев, которые объяснили бы людям, какие ошибки и пороки возможны при созидании ими своей христианской цивилизации?.. Чтобы они, зная эти опасности, избегали их.

Вот это была бы действительно забота о людях.

Но далее я подумал вот о чём. Если бы даже Его указания относились только к настоящему положению в новорожденной христианской цивилизации, то и в этом случае произошло бы нечто подобное тому, что произошло в Церкви после того, как императоры стали христианами.

Тогда массы бывших язычников хлынули в Церковь и затопили в ней лучшую часть её представителей.

И на этот раз произошло бы нечто подобное. Указания провидцев, воздвигнутых Богом, стали бы понятны лишь немногим христианам, а остальные, погружённые в привычные им дела, просто проигнорировали бы неподходящий для них образ мысли и жизни. И навязали бы своей массой привычный им строй жизни.

Да и императорам тоже, думается, был недосуг заниматься столь трудным делом. Одни из них занимались государственными делами, которым нет конца. Главная забота других была в том, чтобы сохранить свою власть, обезопасив себя от способных их свергнуть с престола. Третьи пьянствовали. Четвёртые распутничали. Да разве можно перечислить все страсти, не позволявшие людям, как простым, так и самим императорам, решиться на столь трудное дело - совершенствование самих себя и своей империи?..

Но если было так трудно изменить положение в стране даже в её настоящем, то что говорить о будущем?.. Оно вообще уходит в неизвестность, и что там будет, какие перемены в жизни - не угадать. А потому и приложить спасительные предупреждения не к чему. А без их приложения к конкретным условиям жизни они становятся чем-то вроде маниловщины. Сам Бог, воспитывая людей, соразмерял высоту даваемых Им законом с внутренним состоянием людей. А внешние условия жизни это, думается, сила ничуть не меньшая, чем внутреннее их состояние.

Вот, думается, почему Бог не дал людям указаний насчёт пороков христианской цивилизации. Они всё равно не поняли бы Его.

Его вмешательство в ход её истории было, скорее всего, предельно осторожным, чтобы не ущемить необходимой степени человеческой свободы, но в то же время и не позволить кому-либо направить историю вразнос беспределом чьей-то свободы. Как можно догадываться, Он вмешивался и вмешивается в ход истории таким образом, чтобы она раскрыла наиболее полно и понятно для будущего человечества те заблуждения и пороки, знаний которых помогло бы ему не допускать их при созидании ими действительно христианской цивилизации.

Второе пояснение

Мне могут сказать: ты написал, что человечество может прожить ещё миллион лет и даже, возможно, перейти в Царство Небесное на земле.

Но не ересь ли это?.. В Писании ясно сказано, что наша история закончится воцарением антихриста, после чего Иисус Христос поразит его и определит, кто из людей войдёт в Царство Небесное, а кто попадёт в ад.

Я отвечу на это, что идеализировать Священное Писание нехорошо. Идеален лишь Бог. А всё остальное несовершенно и предназначено для совершенствования.

Ветхозаветные иудеи идеализировали Ветхий Завет, и что получилось?.. Его идеализация не помешала им извратить его своим ограниченным человеческим пониманием. Они не увидели в нём самого главного, а в результате стали убийцами Христа. И подтвердили свою вину словами:: «Кровь Его на нас и на детях наших».

Напомню ещё один эпизод из Евангелия. Схватив блудницу, они решили побить её камнями. Так следовало поступить по Закону. Но их остановил Христос словами: «кто из вас без греха, пусть первым бросит в неё камень». И они не решились.

Но ведь Закон был дан Самим Богом. И в нём не было сказано ничего о том, что палачи должны быть безгрешными. Как же понять это противоречие?..

Его объясняет Сам Христос. Он говорит, что Закон был дан применительно к развратному состоянию евреев, что в борьбе со злом наибольшим следовало использовать зло наименьшее. Но с Его приходом то время прошло. Он освобождает блудницу от наказания, но не оправдывает её грех. Он говорит ей «Впредь не греши». Так своими словами я передаю этот эпизод из Евангелия (............).

В Ветхом Завете много умного и праведного, и всё это умное и праведное сохранено Христианством. А вот идеализация Ветхого Завета им отвергнута, как и связанные с нею человеческие измышления иудеев.

Но повторять грехи иудеев могут и христиане. И повторяли нередко в истории. Или, по крайней мере, творили нечто подобное. Так что задаваться перед ними, считая себя безгрешными, они не имеют права. Тем более что и среди иудеев были и есть достойные люди, не причастные ни к убийству Господа, ни к ненависти по отношению к Христианству.

Суд человеческий не суд Божий.

А теперь об Откровении Иоанна Богослова.

Уже не раз высказывалась мысль о том, что его книга имеет условный характер. Её задача показать людям: вот что ожидает вас или ваших потомков, если вы в своём нравственном и умственном разложении перейдёте черту, которую переходить нельзя. Её знает один лишь Бог, а вы не знаете. А потому не подходите даже близко к опасной зоне, но держитесь от неё как можно дальше. Иначе провалитесь сквозь землю, полагая, что до опасной черты ещё далеко.

Условность картины, нарисованной в Апокалипсисе, следует из того, что Бог дал людям свободу выбора добра и зла, свободу самоопределения. Совместить фатализм с этой свободой нельзя. Фатализм отвергается нашей Церковью.

Вот почему человечество не обречено погибнуть позорно в безбожии, но может и должно совершенствоваться, созидая новый и лучший мир. Хотя и худшая возможность не исключена. И Сам Христос подтверждает её своим вопросом: «Сын человеческий, придя на землю, найдёт ли верующих на ней?» (...).

Что же касается перерастания праведного мира в Царство Небесное на земле, то не надо забывать о том, что люди не одни будут созидать своё общество, но вместе с Богом.

Кроме того, я же не написал об этом перерастании как о неизбежности, а только как о возможности.

Кто знает конечный Замысел Бога о человеке и человечестве? Никто, кроме Самого Бога.

Захочет ли Бог допустить, чтобы люди в ходе их совершенствования изжили сами их первородный грех, хотя и с Его помощью?.. Или Он очистит их от него на каком-то этапе их развития?.. И то, и другое в Его власти. Но в любом случае и то, и другое в наших человеческих интересах.

А что ещё добавить к этим двум пояснениям?.. Добавить можно было бы многое. Но перегружать основной текст важными подробностями и вопросами значило бы затруднять его усвоение. Надо сначала осмыслить его, найти в нём верные мысли, неточности или ошибки, которые я, может быть, допустил. Не ошибается тот, кто ничего не делает, и это самая главная его ошибка.

А я, если Бог даст мне ещё годы жизни, буду совершенствовать первоначальный свой текст и составлять к нему примечания.

Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) был очень плодовитым и всесторонним писателем. Он уехал из России после большевистской революции и поселился в Париже. Во всех своих произведениях - художественных, критических, политических - Мережковский неизменно касался религиозных проблем и выражал свои религиозные и философские взгляды. Он всегда желал не только теоретически разработать определенные религиозные учения, но таке и оказать практическое влияние на жизнь церкви, духовенства и публики вообще. Вместе с Философовым, Розановым, Миролюбовым и Чернявцевым Мережковский организовал в 1901 г. Религиозно-философское общество с целью объединить «интеллигенцию и церковь». На заседаниях общества отношение церкви к государству и самодержавию подверглось столь резкой критике, что собрания были запрещены правительством в апреле 1903 г., но после революции 1905 г. они возобновились.

Основными работами Мережковского, имеющими религиозное и философское значение, являются следующие: «Толстой и Достоевский», 1905; «Рождение богов»1, Прага, 1925; «Тайна трех», 1925; «Тайна Запада. Атлантида и Европа», 1931; «Иисус Непознанный», 1932 (эта книга переведена на английский язык Еленой Матесон в 1934 г.); трилогия «Христос и Антихрист», в состав которой входят: «Смерть богов (Юлиан отступник)», «Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)», «Антихрист (Петр и Алексей)». Собрание сочинений Мережковского состоит из 14 томов в издании 1914 г.

С самого начала на первый план выступают три проблемы в мышлении Мережковского: проблема пола; в связи с проблемой пола - проблема святой плоти; проблема социальной справедливости и ее решение через христианизацию жизни общества. Мережковский включает эти проблемы даже в учение о Св. Троице. В книге «Тайна трех» он говорит, что тайна Единого Бога-Отца есть тайна божественного Я, тайна личности; тайна двух - отношение между я и не-я; не-я исключает меня, уничтожает меня и уничтожается мною, не касаясь одного пункта - пола: через пол совершается проникновение одного бытия в другое, «одного тела в меня и моего тела в другое». Отсюда рождение нового существа; в Троице - это рождение Сына. Таким образом, тайна второй ипостаси есть пол (50). Тайна трех есть тайна Св. Духа, единства трех ипостасей в духе; это - тайна общества, образ царства Божиего.

Мережковский уделяет большое внимание идее пола, потому что через пол достигается высшее единство: «Я сознаю себя в моем собственном теле - это корень личности; я сознаю себя в другом теле - это корень пола; я сознаю себя во всех других телах - это корень общества» (58). «Половины должны быть единой плотью» - это справедливо по отношению и к браку и к божественному обществу: «Все они должны быть едины». Высшее единство, божественное общество связано с тремя ипостасями Троицы. На арамейском языке слово «дух» («Rucha») - женского рода. Одна из. аграфа, т. е. из сказаний о Богоматери, сохранившихся в устной традиции, гласит: «Моя мать - Святой Дух». Именно так Мережковский истолковывает природу Св. Троицы: Отца, Сына, Матери-Духа. Третий завет будет царством духа-матери. Мы должны молиться «пламенной заступнице холодного мира» («Иисус Непознанный», 112 и сл.).

Разделение на два пола является, с точки зрения Мережковского, распадом личности, ее раздвоением. Полное разделение постольку невозможно, поскольку «в каждом мужчине есть тайная женщина, а в каждой женщине - тайный мужчина» (идея Вейнингера). Для Мережковского идеал личности, как и для Соловьева и Бердяева, - это некое двуполое существо, мужчина-женщина («Тайна трех», 187). Эта идея отталкивающа, если под двуполым существом подразумевать гермафродита, иначе говоря, существо, сочетающее в себе физические черты обоих полов. Мережковский говорит, что это не следует понимать столь грубо; земная сексуальная любовь есть единство, и все же «она бывает и не бывает» 189). «Божественный гермафродитизм является ни мужским, ни женским». Мережковский ставит вопрос: уничтожается или преображается грешный пол священным полом? (196). Этот вопрос имеет существенное значение: при первой альтернативе- идеал есть сверхсексуальность, т. е. уничтожение пола; при второй - идеал есть преобразование и, следовательно, в некотором смысле сохранение пола. Мережковский не дает окончательного ответа на этот вопрос.

Проблема плоти тесно связывается Мережковским с проблемой полов. Этим проблемам уделяется очень большое внимание в его замечательной книге «Толстой и Достоевский». У Толстого он открывает религиозное созерцание плоти, а у Достоевского - религиозное созерцание духа. Толстой является пророком плоти, Достоевский - духа. Мережковский высоко ценит язычество за то, что оно понимало значение тела и окружало его религиозным поклонением. Идеал Мережковского - не бестелесная святость, но святая плоть, Царство Божие, в котором осуществляется мистическое единство тела и духа. В христианстве и в особенности в евангелии Мережковский открывает три тайны, которые он связывает с проблемой святой плоти: воплощение Сына Бога, приятие Его Тела и Крови в церковном причастии и воскресение тела Христова. Он обвиняет христианскую церковь в переоценке аскетизма и бестелесной духовности, в недостаточном внимании к значению брачного союза и, с другой стороны, в подчинении «не святой плоти» - языческому государству.

Мережковский открывает две бесконечности в мире, верхнюю и нижнюю, дух и плоть, которые мистически тождественны. Поэтому он любит повторять в своей трилогии «Христос и Антихрист» следующие строки:

Небо - вверху, небо - внизу, Звезды - вверху, звезды - внизу, Все, что вверху, - все и внизу.

Эта идея, истолкованная в духе некоторых представителей гностицизма, ведет к дьявольскому искушению поверить в то, что существует два пути совершенства и святости - один путь обуздания страстей и другой путь, напротив, предоставления им полного простора. Мережковский понял, что он был на краю пропасти. «Я знаю, - говорил он, - что мой вопрос содержит опасность ереси, которая могла бы в отличие от аскетизма получить название ереси астаркизма, т. е. не о богохульском смешении и осквернении духа плотью, а о святом единстве. Если это так, то пусть те, кто твердо придерживается своих принципов, предупредят меня». Это, вероятно, и является причиной, почему в своих последних работах Мережковский перестал обращаться к идее о «небе» - вверху и небе - внизу».

Окончательное единение двух бесконечностей (плоть и дух) приведет, по идее Мережковского, к истинной реализации христианской свободы, которая находится «по ту сторону добра и зла». Опасность, таящаяся в этой мысли, объясняется посредством определения Мережковским христианской свободы» «Один день в неделю люди отказываются есть мясо не потому, что они должны отказаться, но исключительно потому, что они хотят это осуществить, ибо их сердца влекутся к этому свободно и непреодолимо; не потому, что существует такой закон, а потому, что существует свобода». Иными словами, христианская свобода присутствует везде, где есть любовь к добру, абсолютным ценностям. Вот почему неизвестное, имя Христа - Освободитель («Иисус Непознанный», 53). Христианство есть спасение через посредство свободы, антихристианство - спасение через посредство рабства. «Бояться свободы, не верить в нее - значит не верить в Святой Дух», - говорит Мережковский.

Он считает, что необходимы новое откровение и новые догматы, если тайна Св. Тела должна быть раскрыта и божественное общество осуществлено. Это будет эра Св. Духа, третьего завета, «вечного Евангелия», о котором говорил Иоахим Флор: «Отец не спас мира, Сын не спас его, Матерь спасет его; Матерь есть Святой Дух» («Тайна трех», 364). Цель исторического процесса состоит в осуществлении человечеством и всем миром царства Божиего не в потустороннем мире, а здесь, на земле. На одном из собраний Религиозно-философского общества Мережковский сказал, что земля есть место подготовки не только для неба, но и для новой, справедливой жизни на земле. В настоящее время эта проблема, выдвинувшаяся на первый план, стала в процессе совершенствования мира социальной проблемой - искание социальной справедливости. Это - творческая задача христианства .

Церковь заслуживает порицания за то, что не ведет работу в этом направлении. Видя, что «в христианстве нет воды, чтобы утолить социальную жажду», многие люди отошли от церкви, и атеизм стал широко распространяться. Появились «ученые троглодиты» с дьявольскими чудесами, дикари из дикарей, ибо они «покончили с личностью» и абсолютными идеалами («Тайна трех». 10–16). Они воздействуют на приоду извне, «механикой» в Атлантиде; как считает Мережковский, человек действует на природу изнутри, магически, через посредство органической силы над ней («Иисус Непознанный», 259).

В нашу эру, говорит Мережковский, борьба человекобога против Богочеловека стала более ожесточенной, чем когда-либо. Секрет всей русской культуры будущего - это борьба между восточным и западным духом, «духом войны и духом милосердия» («Толстой и Достоевский», I, 10). В этой борьбе любовь Богочеловека Христа ведет к чуду умножения хлебов, или, более точно, к братскому удовлетворению общей потребности; в царстве человекобога совершается дьявольское чудо уменьшения хлебов («Иисус Непознанный», II, 185). В царстве атеистического социализма любовь к личности подменяется «волей безличного», строится муравьиная куча («Тайна трех», 55); вместо святого причастия - каннибализм. Если человекобог одержит победу на земле - это будет означать, что человечество обанкротилось. Тогда понадобится пуговщик , который явился к Пер Гюнту, чтобы переделать его, потому что он не был самим собой («Тайна трех», 59). Мережковский изображает эту переделку как космический пожар, в котором погибнет земля. В последние годы своей жизни он все более и более предчувствовал такой конец земли и человеческой истории: «Мир еще никогда не знал такой зияющей пропасти в себе, готовой поглотить все в любой момент; топор рубит корень деревьев» («Иисус Непознанный», I, 116). Однако это не значит, что человечество исчезает: огненный конец второго, возникшего после потопа человечества не может быть концом мира; должно возникнуть третье человечество, хилиастическое человечество, о котором предсказано в апокалипсисе (II, 94). Это будет царство святых, царство любви и свободы.

Вся религиозная философия Мережковского основана на идее христианства как религии любви и, следовательно, свободы. Это сочетание любви и свободы приближает его вплотную к религиозно-философскому движению, начало которому было положено Владимиром Соловьевым.

Идеал личности, по Мережковскому, а также по Соловьеву и Бердяеву, есть некое двуполое существо, иначе говоря, некая цельная личность, сочетающая мужчину и женщину Такая теория может быть принята только философами, отри цающими субстанциальность я, т. е. те, кто оказался не в состоянии признать, что индивидуальное я - сверхвременная и сверхпространственная сущность. Благодаря своей субстанциальности я есть индивидуум в точном смысле этого термина, т. е. существо, которое абсолютно неделимо и не составлено из двух половин. Как мужчина, так и женщина являются личностями, несовершенными только в том смысле, что мужчина обладает духовными качествами, которые, как правило, отсутствуют у женщины, а женщина - духовными качествами, которые, как правило, отсутствуют у мужчины. Идеал личности состоит в сочетании в ней мужских и женских добродетелей; это осуществляется через собственное развитие самой личности, а не через невозможное слияние двух я в одно. Этот идеал полностью осуществим в царстве Божием, в котором преображенные тела не имеют половых органов или сексуальных функций. Следовательно, в этом царстве личности сверхсексуальны и не двуполы. Точно так же ипостаси Св. Троицы не мужчины и не женщины.